Город гибели

В ту ночь жители города с удивлением наблюдали темно-красное зарево над крышами домов далекой улицы. Потом ударили в набат, заревели моторы пожарных машин и крики возбужденной толпы, бегущей вслед за пожарными. Горела выставка восковых фигур Мугивана. Никто не хотел пропустить такое зрелище, вдвойне радуясь тому, что оно было бесплатным.

В ту ночь ветер был сильным и яростно раздувал пламя до тех пор, пока усилия вооруженных брандспойтами пожарных не стали умилительными в своей беспомощности. В конце концов рухнула крыша и столб ревущего пламени вырвался в небо. Они торжествовали, эти языки пламени, словно знали, что они несли очищение, уничтожая ведьму.

К утру выставка восковых фигур Мугивана превратилась в мокрые закопченные руины. Многие фигуры были совсем уничтожены, и монархам в целом повезло меньше, чем убийцам. В Зале курьезов и ужасов уцелело несколько экспонатов. Некоторые остались сравнительно нетронутыми огнем. Миссис Реберн, например, вышла из испытания невредимой и стояла на своем пьедестале гордо и грациозно, притворно-застенчиво сложив руки на груди. Тем не менее при ближайшем рассмотрении миссис Реберн не осталась совсем неповрежденной. Ее восковое лицо оплавилось и покрылось потеками, отчего на нем появилась странная дьявольская усмешка.

Если бы не гордая осанка, ее невозможно было бы узнать — настолько исказился ее облик. А потом пожарные обнаружили еще кое-что.

Рядом, там, где пламя горело сильнее всего, лежал обугленный промокший ком одежды. Они наклонились, чтобы рассмотреть его.

Это было, как они обнаружили, человеческое тело, останки молодого мужчины.

Джей Стрит

Последний трюк

Как это обычно делается? Артист так называемого «оригинального жанра» обычно привлекает внимание публики к одной руке, а другой в это время проделывает свои жульнические трюки. Этот метод, известный под благозвучным термином «отвлечение внимания», и является основой в работе фокусника. Так оно и ведется с тех самых пор, когда впервые был проделан трюк с пятью хлебами.

Эти двое болванов из зала старательно обмотали запястья Ферлини тяжелым тугим проводом и крепко-накрепко завязали его. Наиболее воинственно был настроен тот усатый типчик, что пониже ростом: он дергал и тянул шнур с таким усердием, что казалось, вот-вот перережет плоть. Потом они стянули лодыжки Ферлини железными кандалами и долго проверяли надежность их запоров. Наконец, пыхтя и отдуваясь, поднялись над своей жертвой, казалось, вполне удовлетворенные ее беспомощностью.

Публика шумела и переговаривалась. На сцену вышла женщина в платье с блестками и поставила перед связанным телом ширму. Не прошло и минуты, как торжествующий Ферлини отбросил ширму в сторону, потрясая в руках разорванным канатом и кандалами.

Публика небольшого ночного клуба замерла в восхищении, а через секунду разразилась бурными аплодисментами. Услышав гром рукоплесканий, Ферлини засиял. Это был светловолосый и белокожий подтянутый мужчина, почти альбинос, и даже горячему солнцу пустынь не удавалось изменить этот цвет. Но признание публики вызвало на его щеках яркий румянец удовлетворенного тщеславия.

Двое добровольцев, покачивая головой и смущенно усмехаясь, вернулись к своим столикам под свист и презрительные смешки приятелей. Небольшой оркестр из шести музыкантов заиграл танцевальную мелодию. Ванда, жена Ферлини, профессиональная партнерша для танцев, покачиваясь в такт музыке, прошла через весь зал, взяла ширму и унесла ее за кулисы. Вслед ей раздались поощрительные свистки и жидкие аплодисменты. Она знала, что публика оценила ее ноги, не больше. Ей было уже за сорок, и чтобы сохранить остатки былой красоты, приходилось накладывать на лицо все больше и больше слоев театрального грима. Но ноги, длинные, стройные, без единой прожилки, были все еще очень хороши.

По пути в гримерную она столкнулась с Бэггетом, который, глядя на нее с нежностью, протянул руку к ширме:

— Разреши, я помогу тебе.

— Спасибо, Томми. Не надо, — прошептала она.

— Сегодня он всем понравился, не так ли?

Она нахмурилась, отчего сквозь толстый слой грима проступили глубокие складки и, пожав плечами, сказала:

— Просто сегодня такая публика. И ты тоже когда-нибудь понравишься.

— Спасибо, — сухо ответил Бэггет, стареющий исполнитель сентиментальных песенок.

— Я не то хотела сказать, Томми, — она прислонила ширму к стене и приблизилась к нему. — Ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь, то есть к твоему пению.

— Понятно. Теперь ты сказала то, что хотела?

— Я, пожалуй, лучше пойду, — сказала Ванда.

Войдя в гримерную, она застала своего мужа в хорошем настроении, и это его настроение она любила меньше всего. Он пялился в зеркало, яростно растирал полотенцем плечи и широко улыбался, так широко, что были видны почти все зубы, большие и крепкие.

— Эй, а сегодня меня хорошо принимали. Даже очень, — сказал он счастливо. — У меня такое чувство, будто я вылез из стального ящика. Видела этого коротышку? — Он загоготал и ударил по туалетному столику. — Он-то думал, что скрепил меня насмерть этими проводами. Видела, как он кряхтел, чтобы шнур затянуть покрепче. Такие вот недомерки хуже всего. Обожаю делать из них дураков.

Он повернулся и посмотрел на жену, глядящую в никуда пустыми глазами.

Тогда он сжал кулаки, напряг свои мускулы и раздул грудную клетку, чтобы показать всю мощь своей фигуры, столь важную для его занятий.

— Взгляни-ка сюда. Видела что-нибудь подобное? Кто даст мне сорок шесть? Ну-ка скажи.

— Греческий бог, — с горечью отозвалась Ванда. — Кстати, о грехах. Мы приглашены сегодня вечером на обед. Роско угощает.

— Ох уж этот Фил. Он всегда портит мне аппетит, — посетовал Ферлини все с той же усмешкой. — Ты слышала, как он сказал, что этот мой последний номер с высвобождением из пут кончился? Как тебе это нравится? Ему бы следовало посмотреть на публику сегодня, а? Думаю, он сразу бы заговорил по-другому.

— Ведь это он вовлек тебя в дело, не правда ли? Ну тогда и подумай, кому лучше знать, кончился этот трюк или не кончился. — Ванда зевнула и начала переодеваться. Внезапно она вспомнила что-то и, отирая на ходу грим, снова подошла к столику мужа.

— Послушай, когда сегодня встретимся с Филом, ради всего святого, не заводи с ним опять разговор об этом трюке с водой, понял? У меня голова начинает раскалываться, когда я слышу про это.

— А, — махнув рукой, сказал Ферлини. — Просто ты стареешь, Ванда. Вот в чем твоя беда.

— Ой, кто это говорит, послушайте-ка его. Ты, между прочим, тоже не цыпленок, и уже давно. Так что не забывай об этом.

Он посмотрел на нее, ехидно улыбаясь.

— Я насчитал у тебя десять новых морщин только с прошлой недели, сладкая моя. Давно не разглядывала себя? Ну так пойди и посмотри, у тебя ведь есть зеркало?

— Иди к черту!

— Нет. Пойди и посмотри! — вдруг закричал Ферлини. Затем он вытянул свою сильную мускулистую руку, схватил ее за запястье и подвел к освещенному зеркалу, стоящему у него на столе. Он чуть не ткнул ее лицом в это зеркало. Она взглянула на свое отражение, на расплывшуюся на лбу и подбородке оранжевую косметику, на старческие морщинки вокруг рта, на мешки под глазами и отвернулась, но Ферлини держал ее мертвой хваткой.

— Отпусти, Джо. Ради Бога, прекрати!

— Ну так кто из нас старый, а? Я моложе тебя, потому что держу себя в форме и слежу за собой, поняла? И никогда не называй меня старым, слышишь?

— Хорошо, хорошо.

Он с явным сожалением отпустил ее, злобно прошипев еще что-то.

Прекрасное настроение было испорчено. Ванда со слезами на глазах прошла в другой конец комнаты заканчивать свой туалет.

— Не все еще считают меня старой, Джо, — прошептала она. — Не все.

— Заткнись и одевайся скорее. Мы, кажется, собирались на обед? Ну так идем. Кроме того, — он встал и похлопал себя по плоскому животу, — я бы хотел поговорить с Роско кое о чем. И о трюке на воде, в том числе.