Варьельский узник

Малышка, ты помнишь, что такое караван? Мы однажды путешествовали с караваном. С нами тогда был Вольтиг, который отправился на поиски сундучка мадам де Кассаж. Помнишь песни, разговоры, новости, забавные истории?.. Караван — это празднование весны, моя девочка!

Вот уже три месяца прошло с того дня, как Проклятого доставили в Лувар. Возможно, тем самым его владельцу хотели оказать большую честь, но, совершенно точно, больших хлопот решение Регента никому в замке не доставило. За все время узник ни разу не нарушил ни одного пункта предписаний. Эммануэль со временем позволил ему свободно разгуливать в пределах крепостных стен, но, хотя и освободил от неусыпного контроля стражников, бдительности не терял. Он хорошо помнил все детали преступления, совершенного юношей, столь подробно изложенные в приговоре. Каждый раз, когда Сальвиус заговаривал о своих сомнениях, Эммануэль неизменно ему отвечал: «Может, ты и прав, Сальвиус. Но он точно сумасшедший».

Однажды вечером лекарь вошел к нему и по обыкновению завел разговор о преступнике:

— Он изменился, я знаю. Я успел хорошо его узнать за это время и просто не могу представить, как такой человек мог совершить описанное убийство. Сумасшедший не может столько времени прикидываться здоровым.

— Может, ты и прав, Сальвиус,— ответил Эммануэль,— но одно я знаю наверняка: тот, кто выкалывает глаза собственному отцу, а потом спокойно наблюдает за его смертью, не может быть здоровым человеком.

— Остается вопрос — а наш ли узник сделал это?

При этих словах Эммануэль пристально посмотрел на старика.

— Я никому бы не осмелился сказать такое, монсеньор, кроме вас,— понизив голос, продолжал лекарь.— Регент — мой господин, как и ваш, впрочем. И я должен служить ему верой и правдой. Но... вот уже три года, как он продолжает травлю юного принца в лесах Бренилиза. И никто не сомневается, что он убьет его, как только найдет. Если уже не убил во время последнего штурма в январе... Я хочу сказать, человек, способный на такое, способен на все!

— У меня есть убедительный довод против, хоть он и не делает чести нынешнему повелителю Систели. Однако уверен, ты со мной согласишься,— ответил Эммануэль.— Если бы наш узник чем-то сильно не угодил лично Регенту, тот вряд ли оставил бы его в живых.

— Вы правы, сеньор,— печально вздохнул Сальвиус.

— И потом, ты же сам знаешь, Проклятый никогда не покидал Варьель, он всего лишь сын вассала. Чем, скажи, он мог угрожать Регенту? Насколько мне известно, наш господин вмешался в это дело только в самом конце, уже при вынесении приговора. Это он настоял на замене смертной казни Зеленым браслетом. Процесс был публичным. Из Варьеля вызвали и опросили тридцать семь свидетелей... Не строй ложных иллюзий, мой друг! — Он помолчал минуту, затем продолжил: — И потом есть еще кое-что: любой узник рано или поздно начинает жаловаться своему тюремщику, желая вызвать у того сочувствие к себе и таким образом облегчить свою участь. Если бы Проклятый не был виновен, то непременно уже рассказал бы об этом тебе или мне. Какой несправедливо осужденный человек будет покорно сносить участь без того, чтобы хоть раз не обратиться с этим к Богу или к кому-нибудь еще?! Он буйнопомешанный, уверяю тебя.

— Вы правы, сеньор,— кивнул Сальвиус.— Но я все равно не могу его понять.

— Ну, в отцеубийство я лично легко верю. Но не понимаю, в чем причина таких зверств.

— Вы уважали своего отца?

Да,— улыбнулся Эммануэль,—но без труда могу себе вообразить трагическую историю непонимания и ненависти между сыном и отцом, которые, в самом деле, нередки. Я даже вполне допускаю, что можно нанести смертельный удар в порыве ярости, но вот все остальное просто выше моего понимания, Сальвиус. Он отрубил несчастному пальцы, вырезал глаза, долго мучил и потом всю ночь наблюдал за агонией. Всю ночь, Сальвиус! Ты можешь себе такое представить?! Говорю тебе, он безумен!

— Но в таком случае, почему его привезли сюда, а не упрятали куда-нибудь?

На этот вопрос Эммануэль ответил в привычной для себя манере:

— Я — не Регент, Сальвиус, не мне судить.

Лекарь бросил на стол карты и, задумчиво глядя на огонь, сообщил:

— Я приставил к нему нескольких хорошеньких служанок и расспросил ту, которая, похоже, больше всего ему понравилась.

Де Лувар расхохотался. Ученый обиделся и проворчал:

— Вы сами велели не спускать с него глаз, сеньор...

— Ну и что тебе сообщила красотка?

— По ее словам, он ведет себя как все нормальные мужчины. Разве что любезнее, чем они, и внимательней...

— Сальвиус, избавь меня от возникшего подозрения. Когда во мне проснулся интерес к служанкам отца, ты их тоже допрашивал?

— Нуда, сеньор... Я же был вашим воспитателем. И должен был за вами присматривать.

Эммануэль вновь разразился хохотом.

— Я помню свою первую женщину,— сказал он сквозь смех.— Она не была скромницей. Мне исполнилось пятнадцать... Скажи мне, она считала меня нормальным?

— Да, монсеньор... И ваш отец разделял со мной эту радость.

Я рассказываю тебе об этом, малышка, как о части моей истории. Может, ты не поймешь сейчас смысла этих слов, но запомни их. Чего стоит сердце мужчины, если оно не замирает в трепетном восторге, когда его рука нежно прикасается к женщине?

Первый караван прибыл в Лувар в начале апреля, и последующие две недели замок полнился народом. Потрадиции, после его прибытия вассалы со своими семьями собирались в замке господина. Гости развлекались на приемах и балах, проводили время на охоте, веселились, танцевали и вовсю флиртовали.

На время праздников Эммануэль обычно вдвое увеличивал число стражников крепости. Опытный воин, он хорошо знал, что племена варваров могут не устоять перед соблазном легкой добычи во время всеобщей радости. Его солдаты отрядами по двадцать человек днем и ночью патрулировали северные границы. К счастью, на этот раз все было спокойно.

В обычные дни де Лувару нравился аскетичный образ жизни. Но он никогда не отказывал себе в удовольствии повеселиться вместе со всеми в праздники. К тому же в этот раз васильковые глаза юной графини де Риан казались ему особенно прекрасными.

Эммануэль несколько раз передавал узнику приглашение принять участие в празднествах, при условии, что тот не будет покидать замок. Но юноша отказывался: то ли из-за большого количества любопытных глаз, то ли из-за своих непредсказуемых и мучительных приступов. Он отвечал уверениями в глубочайшем уважении к сеньору Лувара, говорил, что очень благодарен ему за приглашение, но просит оказать милость — разрешить остаться в своих покоях. Слог его посланий, как всегда, отличался изысканностью и простотой.

К сожалению, от вечерних двухчасовых аудиенций его никто не мог освободить, и, к чести осужденного, он и не пытался избегать общества сеньора. Каждый день юноша неизменно появлялся в большом зале в сопровождении охранника, послушно подставлял руки, чтобы их связали веревкой, и устраивался на своем привычном месте около окна. Он коротал время, рассматривая гобелены.

За все время праздников на людях приступ случился только один раз. Эммануэль уже знал, что последует в том или ином случае. Если юноша наклонялся вперед, сгибаясь пополам,— значит, боль была слишком сильной, и вскоре несчастный сдавался, заходясь в крике. Если оставался стоять прямо, сильно бледнея и сжимая зубы, то припадок мог пройти незаметно для окружающих. Но в обоих случаях Проклятый сначала вздрагивал и пытался инстинктивно высвободить из пут руки.

В тот вечер приступ, казалось, будет не очень сильным. Вначале узник заметно побледнел и замер. Но его силы быстро иссякли, и он согнулся пополам. Вид страдальца испугал стоящих рядом с ним людей. Повисла тишина. Десятки глаз с ужасом смотрели на исказившееся от страшной боли лицо юноши. Тот глухо застонал, потом задрожал и покачнулся. Эммануэль был неподалеку. Сеньор бросился к нему и крепко сжал его руку. Он держал ее до тех пор, пока юноша не смог сам держаться на ногах. Понемногу все успокоились, и разговоры возобновились.