Чистоземельщик (СИ)

Как и Пугало. Он подошёл ко мне, когда я через десять дней появился в школе, и сказал:

- Ты это... возьми чё-нить из схрона. Мать у тебя нормальная тётка... была...

Я скорбно опустил голову и прижал стиснутый кулак к груди.

Пугало неожиданно всхлипнул и тут же отошёл.

А через две недели заявил, чтобы я держал наготове весь оставшийся схрон. Он собрался "встать на лыжи" тотчас, как кончится первая четверть. Пока не на Дальний Восток, а немного ближе -- из Читинской области пришло покаянное письмо от его матери.

Я не был виноват ни в его смерти, ни в гибели интернатского придурка, который видел чертовщину.

А вот в инциденте с биологичкой -- да, поучаствовал. Но даже не советом, а пожеланием. Бедный Пугало не знал, как отвлечь меня от страданий по матери и прямо из кожи вон лез, устраивая одну школьную заваруху за другой.

***

Сознание слишком медленно возвращалось. Но и удар был чудовищным -- словно лбом о бетонный столб. Сперва я обрёл слух.

- Ээх... Серый, Серый... И что, никакой надежды? - спросил знакомый до жути голос.

- Ну... я читала об обратимости таких состояний, - ответила женщина. - Зря я позволила тебе посмотреть на него. Может, таблетку?..

- Всё своё ношу с собой, - попытался пошутить мужчина. - Ты это... Нельзя сказать: сделай, как для себя или родни, но... в общем, приложи усилия. Уход там, препараты. Если что нужно достать, только скажи.

Моё тело окаменело, а голову просто рвал бессильный и беззвучный крик:

- Уроды! Идиоты! Я в полном сознании! Слышу вас...

И уже вижу. Около изножии кровати стояли двое в белых халатах. Их лица медленно обретали черты. Лихой?! Но ведь ты же...

С неимоверным трудом я скосил глаза вправо. Труп на соседней койке расплавился, растёкся бурой массой, которая прямо кипела от шевеления опарышей. Из неё торчали жёлтые рёберные кости, а на том, что раньше было плоской больничной подушкой возвышался голый череп.

Сволочи! Мрази! Да уберите отсюда эту пропастину!

Мужчина, похожий на Лихого, шагнул вперёд.

- Ты что? Нельзя! - женщина уцепилась за рукав его халата.

Но он мягко отстранился, вытащил из кармана платок, подошёл к койке и вытер что-то тягучее с уголка моих губ.

- Серый, ну что ж ты так, друг? - сказал чуть ли не со слезой и быстро вышел, задев женщину плечом и бросив платок в угол. Наверное, в мусорное ведро.

Она последовала за ним, но обернулась.

Я узнал эти внимательные, серьёзные глаза... В них мог бы глядеть вечность. Если бы не некоторые обстоятельства...

***

Витька познакомился с Леной во время наших вступительных экзаменов в мед. Она сдавала в универ на исторический. Друг ухнул с головой в юношескую влюблённость, целыми днями где-то пропадал. Являлся за полночь, взбудораженный, голодный, жаждущий кого-то, кто бы выслушал -- ах, какая она! А что ему, он знал чёртову химию лучше нашей училки, имел пять баллов в аттестате.

Мне же последние два года в школе было не до учёбы: приходилось бороться с запойным отцом, которого давно бы попёрли с работы, если б не славное железнодорожное прошлое нашей семьи. Держали ради призрака рабочей династии да ещё меня -- выпускника, подававшего надежды. Сироты.

Лихой просто не мог не познакомить меня с Леной. И хоть внешне он со мной и рядом не стоял -- коренастый рыжий увалень, "метр с кепкой", но не побоялся. Я ведь слыл его лучшим другом, а Витькины родители не раз ставили в пример сыну моё благоразумие и самостоятельность. Кормили обедами и ужинами, приглашали заночевать во время приступов отцовой "болезни". Да что там, Лихой тоже считал меня своим братом.

Когда я по-товарищески сжал Ленины хрупкие пальцы в ладони, она глянула на меня так, что я испугался глубины серых, с золотыми искорками глаз. Они пронзили меня до солнечного сплетения. А там, как утверждали ильшетские богомольные бабки, жила душа. Мне показалось, Лена в тот же миг узнала обо мне абсолютно всё. Что я не только предатель, ловкий манипулятор людьми, но ещё и убийца собственной матери. Это был единственный миг в моей жизни, когда я почувствовал, что совесть -- не просто слово.

Но через полчаса разговора я понял: Лена только кажется такой проницательной. Она смотрела человеку в душу, но видела только дикую смесь, которая существовала в её голове: человек-это-звучит-гордо и возлюби-ближнего-твоего. Я потерял интерес к Витькиной девушке.

До того момента, когда оказался в громадной квартире её родителей.

Центр областного города произвёл на меня убойное впечатление ещё во времена школьных экскурсий. Театры, музеи в каменных зданиях дореволюционной постройки, многоквартирные дома, у которых раньше во владельцах числились и председатель Дворянского собрания, и губернатор, и знаменитые на всю Россию купцы... Показалось, что здесь обосновались богатство и благородное происхождение, всеобщая известность и власть. Застыли на века... Появилось желание во что бы то ни стало входить с правом хозяина в громадный подъезд с колоннами, подниматься по широченной лестнице, смотреть на мир из окон-великанов. Меня не привлекли ни дурацкие высотки, ни советское барокко. Только старинные здания, облицованные гранитом, в которых время и пространство образуют особенную субстанцию, которая отгораживает человека от шумного суматошного мира.

Лена жила именно в такой квартире. Подумать только, кухня размером с две наши комнатёнки в ильшетском деревянном доме!

Я понял, что не хочу уходить отсюда. А для этого нужно было поступить в институт. И я принялся за дело!

Отсиживал все консультации на первом столе перед преподавателями, задавал вопросы, на которые, в принципе, и без того знал ответы. Демонстрировал таким образом свою старательность и увлечённость. После занятий толкался в приёмной комиссии, деканате, коридорах. Знакомился со всеми подряд, помогал таскать стопки каких-то документов и амбарных книг, просто вертелся под ногами. Угощал куревом студентов, сдававших хвосты, шестерил, где только можно, старался выделиться среди абитуры. И скоро почувствовал: я свой здесь, в трёх корпусах мединститута и пятиэтажной общаге. Меня стали узнавать, приветствовать рукопожатием.

Однако этому ощущению чуть было не пришёл конец. На экзамене по химии попалась задача, которую я не смог решить. А мне нужна была только пятёрка, ибо уже имелось "хорошо" по физике. В те годы выпускникам школ без медстажа полагалось иметь не больше одной четвёрки. Иначе - "ждём вас в следующем году".

Я переписал условия задачи, свернул бумагу в комочек и бросил её на стол Лихому, который сидел за мной. Друг быстро решил её. Но по рассеянности попытался передать листок просто так, не сделав "пульку", отправлять которую в любую точку пространства мы были великие мастера ещё с пятого класса.

В эту минуту все преподы, которые отвлеклись на тихий междусобойчик, вдруг уставились на нас.

Бумага со спасительным решением прошелестела за моей спиной и упала возле ножки стула.

Разразился обычный экзаменационный скандальчик. Лихому не повезло: он пропустил все консультации и был незнаком преподам; задача оказалась точно такой же, как в моём билете; заложить друга детства он не смог.

Я тоже промолчал в деканате. Только покаянно опустил голову, когда председатель приёмной комиссии сказал:

- Ну что молчишь, партизан? Решил вытянуть товарища ценой собственного поступления в вуз?

Меня отправили за дверь, но я услышал: сирота, добросовестный, общественник, прекрасный аттестат... нужно дать шанс.

Мне позволили взять другой билет и подготовиться заново. Материал я знал, с практической частью справился, преподы отчего-то были чрезвычайно расположены к нарушителю. Пятёрка по химии распахнула передо мной двери института.