Равноденствия. Новая мистическая волна

Тихий свист — и смутное лицо подростка вынырнуло из тьмы, и следом — ещё два таких же призрачных лица по другую сторону тротуара. Внезапно вспыхнувший внутри сигнал опасности, неторопливо, словно включился тормозной аппарат, развернул её на сто восемьдесят градусов, и сильно притуплённый инстинкт вяло приказал: топай отсюда! Бежать она не смогла бы. Ноги почему-то отяжелели вдвое. Но резко ускорила шаг, налегая грудью на сильно уплотнившийся воздух. И с каждым шагом он всё продолжал сгущаться и засасывать. Снова тихий свист и приглушённые голоса на незнакомом языке — таджикском, казахском, азербайджанском? — она не могла различить, как неразличимы были в темноте их лица. Позади себя она слышала гулкие в ночной пустоте шаги одного из них. Неторопливые шаги. Господи! Ведь мне нужно бежать! Он спокойно взял её под руку, крепко прижав к себе. Её попытка высвободиться оказалась тщетной. Она ошиблась. Он уже не подросток. На нём форма солдата строительного батальона.

— Дай понесу, — потянулся он за продуктовой сумкой в её левой руке — той, которую он крепко прижал к себе.

— Не надо. Не надо. Спасибо, я сама, — заупрямилась она, быстро перехватив сумку правой, в которой тоже была такая же болоньевая сумка с редкими книгами — двумя романами Бёлля, данными ей на неделю.

— Дай понесу, — снова попытался отобрать у неё ношу и одновременно с удвоенной силой обхватывая женщину правой.

Снова вяло мелькнула и тотчас пропала мысль о бегстве. Привычка к сидячему образу жизни и неумеренному запойному чтению окончательно атрофировала у неё способность бегать, да и в юности она бегала плохо.

— Дай понесу, дай понесу, дай понесу, — заладил он, и она почему-то с не меньшей тупостью затвердила своё: сама, сама, сама, сама — уже плохо понимая, что и зачем произносят её губы. И почему ей никак не удаётся отцепить от себя его руки — ведь она на голову выше его и всегда считала себя сильной, а свои руки — цепкими руками неплохой пианистки. Но сейчас она бессмысленно цеплялась за сумки, а одеревеневшее и неожиданно оказавшееся пустым и лёгким тело через мгновение было развёрнуто и жёстко прижато поясницей к округлому выступу цоколя магазина «Свет».

— Пусти! Я закричу!

— Кричи. Сейчас поздно. Никто не подойдёт. Тут никого нет. — Он говорил тихо и уверенно, и в его интонациях были нотки нежности и торопливой мольбы. — Не бойся, я ничего плохого не сделаю. — Его губы жадно прильнули к шее женщины, обдав её зловонным запахом, правая рука ласковым удавом обнимала её плечи, левая задирала подол платья к лопаткам. Чёрную тишину прорезало слабое ворчанье автобусного мотора, и длинные жёлтые призраки-лучи целых две минуты горизонтально тянули к ней руки из-за угла дома-соучастника, где в десяти шагах от неё была автобусная остановка, но старый глухой мотор снова зафырчал на них и погнал впереди себя, подгоняя: «Не ваше дело, не ваше дело, не ва…» Это разозлило женщину, придало ей силы, она напряглась, вырвалась и почти побежала. Почти… через несколько шагов подвернулась нога, подвернулась почти на остановке. Ему даже не пришлось ускорить шаг, чтобы догнать её. И напрасно озиралась. Остановка была пуста, если не считать единственного фонаря на ней, да и тот почти издыхал, горел вполнакала. Непрозрачные ворота остановки, похожие на футбольные, мёртво смотрели на неё тусклыми бельмами пластмассовых клеток. Близкая опасность света вынудила ещё двоих людей свиты заботливо окружить вожака, прикрывая его и добычу с обоих флангов от возможных нежеланных свидетелей. Но свидетелей быть не могло, об этом пеклась пыльная удушливая ночь, стиснувшая страхом скулы женщины, запретившая ей крик, даже намёк на крик, сковавшая гибкое, мягкое, подвижное тело женщины почти каталептической праздностью, нелепым ожиданием помощи извне, преступным трансом перед вдвое превосходящей силой.

Снова торопливо булькающий мотор старого маленького автобуса. Она и не успела ничего придумать, чем ей привлечь к себе внимание, как очутилась позади остановочной пластмассовой коробки, так же тесно прижатая к деревянным доскам забора, как пять минут назад была притиснута к каменному цоколю магазина «Свет». С автобусной остановки не сбежал, а скорее скатился маленький человечек с апельсинообразной лысиной и, юркнув чуть не под колеса, через секунду вынырнул на противоположной стороне улицы. Автобус тут же тронулся с места; она успела разглядеть: в нём никого больше не оставалось, кроме шофера. Неизвестно откуда вдруг появилась счастливо воркующая пара — молодой бородатый человек и ведомая им под руку сладостно лепечущая подруга. Но если их окликнуть, молодой человек, даже если и уделит ей несколько минут и пригрозит обращением к их начальству хоть бы и завтра утром, — сегодня, сейчас никуда не согласится отойти от своей девушки. По всему видно, что они торопятся остаться вдвоём, а до её дома не меньше десяти минут ходу сквозь абсолютно непроницаемое сегодня пространство. К тому же ей в противоположную сторону. Даже если её преследователи окажутся восприимчивыми к угрозе наказания и постараются сейчас незаметно раствориться в темноте, якобы поддавшись страху, через несколько мнут они смогут беспрепятственно настичь её в любом участке глухой и уже полгода неосвещаемой в целях экономии улицы Алымова. Всё это было просчитано находящимся в панике сознанием в течение нескольких долей секунды, и ощущение неодолимого тупика снова сперва одеревянило тело, а потом сделало его восковым. В момент хищное чутьё уловило это, и вдруг, обхватив женщину, которая была и выше его, и шире в плечах, и крупнее всем торсом, легко приподнял её, как гипсовую статую, пересёк мостовую и стремительно поволок её в тот участок пространства, где в уродливом сочетании сплелись грязные обломки разбитого бетона, кирпича, засохшего цемента — все отходы недавнего ремонта школьного фасада напротив и остатки наполовину выкорчеванного несколько лет назад старого сада.

Теперь в ней проснулся крик, но сейчас уже был бесполезен, и грязные ветки бесплодной яблони хлестали её наотмашь по лицу за глухую бездарность этого запоздалого, никому не нужного крика. Разъярённая яблоня чуть не выколола ей правый глаз, расцарапала висок и верхнюю губу до крови.

— Пусти! — взвыла не своим голосом женщина, до которой наконец дошло, что именно с ней сейчас произойдет всё то, жуткие рассказы о чём она на протяжении двух последних лет слышала слишком часто. — Пусти! Тут камни, камни, — начала вырываться она, — скажите же ему! — уже совсем бессмысленно взмолилась она к его сообщникам, которые, вынырнув из тьмы, сейчас двигались вровень с вожаком, по обе стороны от него раздвигая грязные ветки. Один из них что-то сказал лидеру. Тот ответил с раздражением.

— Вот видите, — вежливо развел руками говоривший с вожаком, — …не бойтесь, мы ничего плохого вам не сделаем…

«Ударь же его… скорей… того, кто тащит тебя, как куль с добром… вывернись как-нибудь… носком или каблуком в низ живота — испытанный приём, еще девчонки в школе…» — отдавало приказы сознание…

«Не могу, не могу ударить… да и вырвавшись, не смогу побежать… ничего не вижу… куда ноги ставить… тут одни камни, кочки, кусты…»

Её мягко опрокинули на землю между корней грязной, наполовину засохшей яблони, которая, протянув ветки, не дала ей больно удариться затылком о свой окаменевший корень.

Яблоня. Подо мной — распростёртое тело молодой женщины с некрасиво расставленными, одеревеневшими ногами. Один из троих, каменея от нетерпения, неумелыми, грубыми прикосновениями нелюбви причиняет лежащему под ним, окоченевшему от равнодушия телу боль. Двое других торопливо снимают, уже сняли гимнастёрки и расстегивают брюки, ожидая своей очереди. Ему так ничего и не удалось — маленькому, мстительному маньяку со зловонным дыханием. Слишком много в нём злобы. Удалось только причинить женщине тупую боль в низу живота и слегка поранить нежные ткани.

— Хватит! Пусти! — не выдерживает больше она, вырываясь из зловонных объятий. Нехотя, но первый всё-таки отползает в сторону, и женщина начинает подниматься.