Равноденствия. Новая мистическая волна

«А-аа в-фф з-ззе-мель-ке чч-череп-пааа фф п-плясс-с…»

Бабушка поведала нам про свой Рай, где тугобоко кочуют меж богами Небесные ледники и всё обескровлено, а Владыки призывают тень Смерти. Но та, Горячая и Счастливая, приближается было к ледяной лестнице, ведущей на Небо, да тают ступени от одного Её Дыхания, «…жжжурчат горестным в рыхлую земную Колыбель». И Нет Богам покоя. Единой надеждой зиждутся: найти да взрастить Красное Зерно…

Она всё рассказывала, а мне виделось своё: хрупкие и хрустящие, вскормленные Богами, сукровичные огурцы Небесных Грёз…

Райская Церковь, где заиндевелые Ангелы порхали под куполом (неизменно зигзагообразно, как ироничные взгляды Пустотного Бога на припорошенных Адом фресках)… Да растирали краски Кровию Творцов.

А пока мне всё это мерещилось, в ближних лесах стройно подвывало зверьё.

Может, Янх-гелы?.. Не знаю… Невиданные… и ведомые Перепуганными богами…

«Д-ддаа-а фф-к-ккруу-гг с б-божжею р-раа-асс-ою-уу…»

После того злополучного дня, когда Вольдемар и Лёнчик провозились целый день в Сосновниках, Вольдемар вернулся пыхающим довольностью и раскрасневшимся, а Лёнчик заспанным и немым, будто с перепугу. Потом голос у него прорезался, но казалось, что никого не слышит.

Напала на Лёньку хвойная хворь… Он махал на неё руками, на врага неистребляемого, смешно так, словно фасеточных москитов гонял. Через несколько дней спустился Лёнчик на самое Дно своего Потаённого мира, откуда никто и ничто не смогло бы его выудить. С того времени он стал заикой и всякий день наряжался в Бабушкины юбки и кружился в бешеном Танце, громко декламируя нараспев: «А-а з-знаешь, у-у б-Ба-аль-шой с-Саа-сны м-мыы в-видели-и Чародееф-ф. А-аани ииграли фф б-буб-бен, аа ещё — н-наа-шим-ми г-га-а-ло-вами…» И выводил протяжно потусторонне: «Л-л-уу-нные Фе-эии… Л-л-уу-нные Фе-эии…» На что возмужалый Вольдемар лишь презрительно ухмылялся в усы да чесал причинное место…

Вскоре отчалили в город Лёнчик с Вольдемаром, прихватив с собой чёрный картуз, какой ещё, помню, Ба расшила причудливыми узорами.

Лето переваривало изрыгнутые крохи августовской травы и всех прочих чад своих, вплоть до удодова мельтешения. И несмотря на то что в последние недели нашей несообразной совместности я почти не разговаривал с Лунопомешанным Лёнькой (а тем паче к Вольдемару питал приступообразное отвращение), одному мне стало тяжко не по-божески. А под одеялом ночами маялось предчувствие. Не хватало смеха… Звонкого. Дзинь-дзинь… «Открывайте святые Врата, лиходеи!.. Будьте как дети…» Лихорадили песнопения распахнутого оконного нутра, казалось, что сливовые ветки тасуют карточно игривые голоса — на туза, по-мальчишески, да разными мастями.

Как-то даже примерещилась пробирающая дрель рыжего пятна, круглого, слово бублик с маком. С разрастающимся Дырочным богом посередине, заволакивающим и муторным. Ржавленый отпрыск шаровой молнии. Но ведь грозы-то не было!..

После всего жизнь моя уже не перемешивалась с Невидимыми богами, банальностью вязкого, непродираемого Миража, растрёпывающего нервные струны. Теперь именно мой, а не Перепуганный Бог сыграл бы на них собственную песнь бытия, не отягощённую Небесными ледниками-трупоедами. И всё попросту потому, что в ту ночь я встал и зрил Недозволенное.

«То Благодать Господня… Всё это… — Его Фатальная Смертная Карусель… И Бесполое Небо, порождённые им чада иные, Зов Бездны и Те, кто умирают на земле, под Тенью Сливового Дерева».

Полупрозрачный сгусток завис перед Деревом Сливы — будто препарированный нечистыми мозг, студенистый обитатель липкого Неба. Хаос распирал его очертания, молекулы дробились, как Пустота внутри самоё себя, остервенело мечась перед Ледяной Границей. Смуглые Небеса стонали всем существом, видимым и бесформенным, жадно и одержимо испивая из земли Нечто Недостижимое. Тончайшие игры алкали… Извечным холодом. Беспробудностью.

Тщетно собирать драгоценные капли… Вверх… Вверх… К торжественно разложенным сокам — Нектаром для богов.

В тот миг я пожелал всем «странным богам» Смерти — Горячей и Счастливой, как дыхание Бабушки. И ещё — разверзнуть бы Небеса, жалко сосущие бесконечную соломинку надежд… Взять и соткать Всевышние шептальные ладони да залить их смертью всецело, до Ноева Потопа.

А Слива, допустившая к коленям своим Обречённость Богов, дрожала безудержным смехом Дерева Судеб, могучего-ко слабостям… И Бабушка, слившаяся с ним в Изначальное Одно. Она ловко подбрасывала ценнейшие крохи к подножию своего Прозрачного Бога: «…Гнили… Больше гнили…»

И чем ненасытнее пили смерть Небеса, тем обильнее оседала Незримая Гниль на земное донорское племя, обрекая его на всецветение и новую жизнь, буйную до неприличия. Наверное, именно так по-настоящему хила Бабушка-Слива… Полнокровно… Щедро рассеивала Красное Зерно одухотворения, умирая и вновь возрождаясь на зависть Бессмертным Богам. Потом Небесные нити лопались, Слива в муках исторгала Бабушку, отделяя от ствола её сущность, вытягивая вены по самые корни… Двэньг-двэньг…

Отделившись от Материнского Дерева, Бабушка неспешно, как ни в чём не бывало, одевалась в белую кипельную сорочку. А разорванные остатки студенистых Начал оседали мишурой в промежности удушливо-ветвистого хитросплетения. И тогда слышалось лиственное эхо, шелестящее тысячью оттенков… Голоса… голоса… голоса…

Воспалённость моя клеила в мозгу переводные картинки, — с «небесного» на «нашенский». Вот так, обернём орешек, сюда ниточку обрыва, — блести-сияй, близкий бог! Повод? Да в Праздничности, в ней, нетопырь цивилизованный. Поют, значит, к смерти торжество такое. Двэньг-двэньг… Алтайские трели, Соколиные ангелы-остроклювы. Веришь-не веришь. Вепревы лежбища. Улыбающиеся шапки меховые. Узкие боги проникают в щели, а горы поосели с прищурами в землю.

Там, в чернозёмной пригоршне, схоронено мясо, большущий оторопелый кусок, припасённый к смерти. Моток придорожности в тысячу километров, как на ладони. Морозное нутрище тонкостенной гнили. Улыбающиеся шапки едят смерть. Двэньг-двэньг…

И мы, безбожные, спешим, спешиваемся с железных коней, стремглавых, и сгладываем свой затрапезный мир — яблоки, гамбургеры, бюргерскую снедь вприкуску… с ликами Его. И всё это моторно парится-варится, да разлагается брюхато телами пустотными.

И я ем — горчайший, на прозябание невидимых мною в упор богов — Дырочных до всепоглощения. Узких проникающих, Слизистых, да прочую тьма-тьмущую дымчато-трубчатых. Если только не держать в уме лики Его, как «дважды два четыре», как собственный гипоталамусный зародыш. Если только…

На другой день те самые сливовые плоды, подёрнутые нездоровостью лилового румянца, похабно брызнули в лицо тёмной и сладкой внутренностью откровений. Поковыряв палкой у корней, я вдруг обнаружил Волькин картуз. Сел на влажную землю и всё теребил его: «Что означают эти неведомые знаки?» А почва меж тем всё ластилась ко мне, парно лобызая гениталии да усмехаясь: «Дитя неискушённое…»

«У-ууу…»

Вскоре я уехал. К этому времени мои родители сообщили, что ни Вольдемар, ни Лёнчик домой не прибыли. А ещё через месяц Волькино обезображенное рыбами тело выловили где-то в устье Иртыша, далеко от тех краёв, где Бабушка окормляла смертною Надеждой своих Прозрачных Владык.

Никаких следов Лёньки не нашли. До сих пор он считается пропавшим без вести. Но я-то догадываюсь, где мог бы он выть теперь Лунную-волчью…

И как Волька оказался на дне реки, будучи заживо погребённым лоном сливовым, веками совокупив с собою жертв от Богов ненасытных бессаванных… Может, Бабушке помогли её Предки — «Вода» и «СМЕРТЬ»? Да скребущие когтем воздуха подземные барсы. А-аа. Пусть потрошат души снежные, незапятнанные.