Мёртвый гость. Сборник рассказов о привидениях

Мать дала мне свое благословение совокупно с чистым бельем и деньгами на дорогу; с тем я и поехал навстречу своему блестящему предназначению в новую Восточную Пруссию, о которой сегодняшние географы ничего толком не знают, хотя она не была волшебной страной или страной фей, возникающей и исчезающей по мановению руки какого-нибудь Оберона. Я не хочу утомлять моих читателей долгими путевыми описаниями. Низменная страна, низменные люди, грубые почтовые кареты, грубые почтовые служащие, жалкие дороги с жалким сообщением по ним и, между прочим, любой, в кого ни ткни пальцем, — гордо восседает на своей навозной куче, как персидский шах на своем троне. Одна из замечательнейших находок природы состоит в том, что для каждого существа придумана своя стихия, в которой оно могло бы с комфортом устроиться. Рыба задыхается на воздухе, а польский еврей — в роскоши будуара.

Одним словом, однажды вечером, перед закатом солнца, я приехал в… по-моему, это звучало как «Бжзвезмчисль» — приветливый городишко, — приветливый, несмотря на то, что дома в нем были закопченными и черными, улицы — немощеными и загаженными, а люди — не весьма чистыми. Но и угольщик может иметь такую же, по-своему приветливую, внешность, как и оперная танцовщица, чью семенящую походку освистывают знатоки.

Я представлял себе Бжзвезмчисль — место моей работы — намного более ужасным. Вероятно, именно поэтому он мне показался приветливым. Когда я попытался первый раз выговорить название места, у меня свело челюсти. Отсюда, вероятно, происходил мой тайный страх перед самим городом. Названия всегда оказывают существенное влияние на наши представления о вещах. И поскольку Добро и Зло в мире в большей степени присущи не самим вещам, а нашим представлениям о них, то облагозвучивание имени является украшением самой жизни.

Усилению моего ужаса перед нововосточнопрусскими подмостками моего юридического искусства в немалой степени способствовало и то обстоятельство, что я в моей прежней жизни никогда не удалялся на такое значительное расстояние от моих родных мест, с которого нельзя было бы различить верхушки городских башен. Несмотря на то что из учебников по географии я твердо знал, что людоеды живут где-то очень далеко, временами мое справедливое удивление вызывал тот факт, что в дороге ни разу не попытались меня прикончить, хотя порой попадались такие удобные для этого места, что ни одна собака не залаяла бы по поводу моего исчезновения с земного шара. Поистине, только тоща начинаешь доверять людям, когда — в качестве чужака и гостя — предоставляешь им полное право распоряжаться своей судьбой. Человеконенавистники являются законченными черствыми себялюбцами; себялюбие — это душевная болезнь, проистекающая от привязанности к месту. Кто хочет вылечить эгоиста, пусть отправит его в путешествие. Перемена климата так же полезна духу, как и телу.

Когда я впервые разглядел мою Бжзвезмчисль с высоты почтовой кареты — это было похоже на то, как где-то вдалеке на ровном месте вырастает куча навоза, но Берлин или Париж со всеми своими дворцами вряд ли покажутся более величественными тому, кто парит в облаках, — сердце мое просто вырывалось из груди. Передо мной была цель моего путешествия, начало моего гражданского жизненного пути (а возможно, и его конец, если превратившимся в нововосточных пруссов полякам взбредет в голову порешить меня как наемника их поработителей во время очередного восстания). Я не знал там ни одной живой души, кроме одного моего бывшего университетского приятеля по имени Буркхардт, который был назначен в Бжзвезмчисль верховным сборщиком налогов (впрочем, тоже недавно). Он, зная о моем приезде, загодя снял мне комнату и приготовил все необходимое к моему прибытию, поскольку я просил его об этом. У помянутый Буркхардт, доселе никак меня не интересовавший и с которым я почти не общался в университете и которого я даже — по совету матери — избегал, так как среди студентов за ним прочно закрепилась репутация пьяницы, картежника и забияки, теперь вызывал во мне все большее почтение (по мере того как я приближался к Бжзвезмчисли). По пути я клялся ему в верности до гроба. Он ведь был единственным из моих знакомых в этом чужом и диком польском городе, кем-то вроде товарища по несчастью, которому удалось на доске спастись от бури на море, укрывшись на пустынном острове.

Меня, собственно говоря, трудно назвать суеверным человеком, но в иной момент я склонен верить в предзнаменования. Если ни одно из них не является мне, я их выдумываю сам. Мне кажется, что так бывает всегда, когда дух пребывает в праздности; это игра, которая помогает иногда скоротать время. Так, я задумал обратить внимание на первого человека, который мне встретится при входе в город. Я загадал, что юная девушка будет хорошей приметой, а мужчина — дурной. Не успел я еще разобраться толком с классификацией всевозможных примет, как передо мною выросли городские ворота, из которых, как мне показалось, выходила премиленькая юная бжзвезмчислянка. Удача! Я готов был выпорхнуть наружу при помощи моих по долгу службы раздробленных и растоптанных прусской почтовой каретой конечностей и преклониться перед этой польской грацией. Я пристально посмотрел на нее, чтобы глубоко запечатлеть в памяти ее черты, и тщательно стер с моего лорнета — я был слегка близорук — последние пылинки.

Но когда мы, наконец, поравнялись, я сразу же заметил, что бжзвезмчислянская. Венера — не совсем приятной наружности: она была, правда, стройна, но стройностью чахоточной, к тому же несколько сухопарой, сгорбленной и с плоской грудью; лицо также было плоским, то есть без носа, который, вероятно, был утерян в результате какого-то несчастного случая. Я мог бы присягнуть, что вижу перед собой живой череп, если бы не прожилки плоти, странным образом выступавшие в промежутках между зубами. Я не верил своим глазам. Однако когда мне захотелось рассмотреть ее получше через очки, я заметил, что патриотка-полячка в знак презрения показывает мне язык. Я проворно снял шляпу и учтиво поблагодарил ее за комплимент.

И мой ответ отказался таким же неожиданным для нее, как и для меня ее приветствие. Она спрятала язык и так безудержно расхохоталась, что чуть не задохнулась от кашля.

При таких веселых обстоятельствах въехал я в город. Карета остановилась перед зданием почты. Прусский орел над дверью был весь в свежих пятнах нечистот — обстрелянный, видимо, патриотически настроенными уличными мальчишками. Когти царственной птицы лежали полностью погребенными под нечистотами — то ли потому, что столь превозносимый хищник в равной степени часто грешит как когтями, так и клювом, то ли потому, что поляки тем самым дали понять, что Пруссии удалось приобрести в нововосточнопрусских землях не больше того, что держит нарисованный орел в своих лапах.

Я очень вежливо спросил почтмейстера о том, где живет верховный сборщик налогов Буркхардт. Мужчина, кажется, был туг на ухо, потому что ничего мне не ответил. Но поскольку вскоре после того он вступил в разговор с почтальоном, я заключил из его глухоты, что он посредством общеизвестного почтового хамства хочет убедить меня в том, что я нахожусь не где-нибудь, а в одном из самых респектабельных почтовых ведомств. После шестой попытки он грубо набросился на меня, спросив, чего я хочу. Я в седьмой раз повторил то же самое, причем с изысканнейшей берлинско-лейпцигской учтивостью.

— В старом старостате! — буркнул он в ответ.

— Прошу прощения, не угодно ли вам будет ответить мне, где находится старый старостат?

— У меня нет времени. Петер, проводи его туда.

Итак, я последовал за Петером. Почтмейстер, у которого не было времени ответить мне, попыхивая трубкой, наблюдал за мной через окно. Вероятно, из любопытства. При всей моей врожденной вежливости я был все же раздосадован тем, что со мной так неприлично обошлись. Я с угрозой сжал кулак в кармане моего сюртука и подумал: «Только терпение, господин почтмейстер, попадешься ты когда-нибудь в лапы юстиции, чьим высокопоставленным королевским комиссаром я имею честь быть: уж я отучу тебя от хамства самым изысканным способом. По гроб жизни не забудет господин почтмейстер моих юридических вывертов».