Книги крови V—VI: Дети Вавилона

Сумерки над башнями

(пер. с англ. В. Шитикова)

Фотографии Мироненко, которые Балларду показали в Мюнхене, мало о чем говорили. Только на одной или двух можно было разобрать лицо агента КГБ, а все остальные, крупнозернистые и в пятнах, искажали его облик. Баллард не очень расстроился. Из своего обширного и подчас горького опыта он знал, сколь обманчива внешность. Но помимо зрения есть и другие способности — остатки тех чувств, что атрофировались к нашему времени; он умел включать их в игру и разнюхивать самые мелкие признаки обмана. Эти способности при встрече с Мироненко помогут узнать правду.

Правду? Во всем этом есть какая-то загадка, и не станет ли лучшей тактикой искренность? Сергей Захарович Мироненко одиннадцать лет возглавлял отдел «С» в управлении КГБ и имел доступ к самой засекреченной информации о тайной агентуре Советов на Западе. Однако в последние недели он отчего-то разочаровался в своих хозяевах и был готов перебежать, что стало известно британским спецслужбам. Чтобы окупить те непростые действия, что будут предприняты в его интересах, он обязался в течение трех месяцев действовать в качестве двойного агента внутри КГБ, после чего его примут в объятия демократии и спрячут там, куда не доберутся его мстительные владыки. Балларду нужно встретиться с русским один на один и попытаться установить, насколько искренним является его отход от коммунистической идеологии. Ответ следует искать не в словах Мироненко — это Баллард знал наверняка, — а в едва заметных оттенках его поведения, которые способен уловить лишь инстинкт.

В свое время подобная головоломка показалась бы Балларду увлекательной и все его мысли сосредоточились бы на разматывании витков запутанного клубка. Так поступает человек, убежденный, что его действия оказывают решающее влияние на ход мировых событий. Теперь Баллард стал мудрее. Секретные службы Запада и Востока годами корпели над своей рутиной. Составляли заговоры, кривили душой, порой (хотя и редко) проливали кровь. Случались и побеги, и обмены пленных, и маленькие тактические победы. Но в итоге все всегда оставалось в одном и том же положении.

Взять, к примеру, этот город. Впервые Баллард попал в Берлин в 1969 году. Ему исполнилось двадцать девять, годы тренировок укрепили его тело, он был здоров и не чужд удовольствий. Однако он не чувствовал себя комфортно. Баллард считал этот город неприятным и даже зловещим. Берлин увлек Оделла — его коллегу в первые два года работы, — что доказывало действенность городских чар; и однажды Баллард почувствовал себя потерянным для жизни. Разделенный пополам Берлин стал ему ближе, чем Лондон. Тяжесть, несбывшийся идеализм и — возможно, острее всего — ужасное одиночество этого места подходили Балларду. Он и город, живущие в пустыне умерших амбиций.

Он нашел Мироненко в картинной галерее. Баллард не ошибся — фотографии действительно врали. Русский выглядел старше своих сорока шести и казался более болезненным, чем на украденных снимках. Ни Баллард, ни Мироненко не подали виду, что они знакомы. Они полчаса бродили между картин, причем Мироненко проявлял большой и, во всей видимости, подлинный интерес к живописи. Убедившись в том, что за ними нет слежки, Мироненко покинул здание и довел Балларда в укромное предместье Далем, в безопасный, по общему мнению, дом. Там они устроились в маленькой нетопленой кухне и начали разговор.

Мироненко не слишком уверенно говорил по-английски, хотя Балларду показалось, что эти затруднения — скорее тактические, чем грамматические. Он вполне допускал такое в ситуации с русским; ведь на редкость неприятно выказать себя менее компетентным, чем собеседник. Но, несмотря на трудности с языком, признание Мироненко было недвусмысленным.

— Я больше не коммунист, — заявил он без обиняков. — Вот здесь, — он ткнул себя в грудь, — я не член партии уже много лет.

Он достал из кармана носовой платок и стянул с руки перчатку; достал из складок платка пузырек с таблетками.

— Извините, — сказал он, вытряхивая таблетки. — У меня сильные боли. В голове, в руках.

Баллард подождал, пока русский проглотит свои пилюли, затем спросил:

— Что заставило вас усомниться?

Мироненко спрятал пузырек. Его широкое лицо ничего не выражало.

— Как человек теряет свою… свою веру? — произнес он. — Это то, что я видел слишком часто или слишком редко, может быть?

Он посмотрел в лицо Балларду, пытаясь определить, дошел ли до него смысл сбивчивой фразы. Не найдя подтверждений, попробовал еще раз.

— Я думаю, что человек, не чувствующий себя потерянным, потерян.

Мироненко изложил парадокс весьма элегантно. Подозрения Балларда относительно его настоящих познаний в английском языке подтвердились.

— Сейчас вы чувствуете себя потерянным? — спросил Баллард.

Мироненко не ответил. Он стащил вторую перчатку и стал разглядывать собственные руки. По-видимому, таблетки не облегчили его страданий. Он сжимал и разжимал кулаки, как больной артритом, проверяющий свое состояние. Наконец он поднял голову и сказал:

— Меня учили, что у партии есть ответы на все вопросы. Это избавляло меня от страха.

— А теперь?

— Теперь? — переспросил он. — Теперь меня посещают странные мысли. Они приходят из ниоткуда…

— Продолжайте, — проговорил Баллард.

Мироненко слабо улыбнулся.

— Вы должны видеть меня насквозь, ведь так? Даже мои мысли?

— Конечно.

Мироненко кивнул.

— С нами будет то же самое, — заявил он и, сделав паузу, продолжил: — Иногда мне кажется, что я должен раскрыться. Вы меня понимаете? Я должен треснуть, внутри меня все клокочет. И это пугает меня, Баллард. Мне кажется, они видят, как я их ненавижу. — Он посмотрел на собеседника — Вам нужно торопиться, иначе они меня расколют. Я стараюсь не думать, что они со мной сделают.

Он опять умолк. Любая тень улыбки, даже печальной, исчезла.

— В комитете есть такие отделы, о которых даже я ничего не знаю. Специальные клиники, куда не может проникнуть никто. Они умеют раскрошить человеческую душу на куски.

Баллард, как прагматик, подумал о том, что русский несколько перехватил с высокими материями. Он сомневался, что попавшего в лапы КГБ будет занимать вопрос о душе. Лучше беспокоиться о теле с его нервными окончаниями.

Они говорили час или больше, беседа переходила от политики к личным воспоминаниям, от болтовни к признаниям. К концу встречи у Балларда не оставалось сомнений в том, что неприязнь Мироненко к коммунистам — не фальшивка Русский, по его собственным словам, стал человеком без веры.

На следующий день Баллард встретился с Криппсом в ресторане отеля «Швайзерхофф» и сделал устный отчет по делу Мироненко.

— Он готов и ждет. Но он настаивает, чтобы мы поторопились с решением.

— Ну конечно, он на этом настаивает, — ответил Криппс.

Сегодня его стеклянный глаз доставлял ему неудобства; наверное, холодный воздух сделал его малоподвижным, думал Криппс. Иногда глаз двигался медленнее, чем настоящий, а иногда даже приходилось слегка подталкивать его пальцем, чтобы привести в движение.

— Решение нельзя принимать с ходу, — сказал Криппс.

— А в чем проблема? У меня нет никаких сомнений относительно его намерений или его отчаяния.

— Хорошо, — отозвался Криппс, — а есть что-нибудь на десерт?

— Вы сомневаетесь в моих выводах? Я правильно понял?

— Давай что-нибудь сладкое, чтобы я не думал о нем как о полном негодяе.

— Вы считаете, я в нем ошибся? — завелся Баллард. Ответа не последовало, и он перегнулся через стол: — Так следует вас понимать?

— Я просто призываю к осторожности, — сказал Криппс. — Если мы все же решимся взять его к себе, русские очень обидятся. Мы должны быть уверены, что дело стоит той бури, которую оно вызовет. Слишком все неустойчиво.

— А когда оно бывает устойчиво? — спросил Баллард. — Назовите мне время, когда перед нами не маячил какой-нибудь кризис.