Ангелика

Ангелика визжала, требуя кекса, и не желала слышать, что кекса нет. Ангелика визжала, и Джозеф осведомился, не желает ли она оказаться запертой в своей комнате. Он посулил яблоко, но его предложение было отвергнуто, причем со злостью, и он отказался от дальнейших переговоров; между тем протесты Ангелики вырвались за всяческие границы. Она орала, прыгала на отца и отскакивала от его неуступчивой конституции. Она бросилась на кушетку, тут же свалилась на пол, принялась брыкаться. Джозеф взирал на нее из дверного проема, размышляя, как долго Констанс будет мешкать, пока дома бушует сей огорчительный ураган. Девочка перекатывалась с бока на бок, бесслезно плакала, жадно глотала воздух, словно была удушаема врагами-невидимками.

— Милая девочка, моя голубка, — приступился Джозеф, но эти слова лишь причинили ей новую боль.

— Я не милая девочка, я не делая мивочка, я не голубка, тут нет никаких голубок.

Казалось, связь дочери с реальным миром в тот момент пошатнулась, и Джозеф постарался умиротворить ее вновь:

— Нет, Ангелика, под «голубкой» я разумел «дорогое сердцу существо», желая обозначить мою любовь к тебе.

Но дочь, поднявшись с пола, заскакала вверх-вниз, молотя себя кулачками по голове:

— Я не голубка! Дай кекс!

Спору нет, обворожительно: этого самого ребенка Констанс сотворила в адских муках! Удивительно и то, сколь всецело она настроила девочку против отца; Ангелика обезумела от мысли о дальнейшем пребывании в его обществе.

— Девочки голубок не едят, девочки голубок кексят!

Ее речь распадалась заодно с узнаваемой «Ангеликой» как таковой. Дочь исчезала у него на глазах, впадая в уже прожитый период своей жизни.

— Кексы! Голубки! Папа голубку в губку! Нет! НЕТ!

Ее почти закрытые глаза набухали слезами, из носа текло. При этом она не прекращала подпрыгивать и врезалась в стену. Разумеется, Джозеф пытался не дать ей повредиться, но сдерживать ее сверх этого — увольте.

Восстановится ли после удара ее прежняя личность? Возможно, ему полагается провести ее через некое испытание, дабы возродить детскую душу, пошедшую трещинами.

— Ангелика, — начал он, но она вспыхнула пуще прежнего.

Эта разъярившаяся бестия была той же сущностью, что и девочка, рядом с коей он гулял однажды на исходе прошлого лета по вечернему пляжу.

— Папочка, смотри, бабочка сломилась. Поломатая.

Он шел на несколько шагов впереди нее подле Констанс. Он развернулся; Ангелика сидела на корточках, скрестив руки и уставясь на что-то на земле.

— Сломалась, — сказал он. — Только бабочки не ломаются, они умирают.

Он присоединился к ней и обнаружил предмет дочериной научной страсти, Polyommatus icarus, живую, но неспособную летать: одно из сине-белых крыл наполовину отъели муравьи, что по-прежнему ползали рядом, работая челюстями по его рваному краю. Время от времени жертва, шатаясь, делала шаг-другой, подпрыгивала, по памяти стремясь к полету, и приземлялась на нетронутое крылышко; по ее меркам, приземление было тяжелым, ибо она не сталкивалась с тяжестью с той поры, как освободилась, жмурясь, из влажного кокона. Муравьи попросту прилаживались, усиливали протяженную линию атаки, волоча яркий шелковый лоскут от живого еще создания мимо его же тельца, и маршировали обратно к своим холмам мимо голодных тружеников, что явились завершить работу. Личико дочери восхитило Джозефа: ни ужаса, ни глупых нравоучений, ни антропоморфической ереси.

Ребенок трех лет способен был выказать прозрачную страсть исследователя, обнаруживая основы научного склада ума.

— Ах, какая мерзость! Прочь отсюда! — завизжала Констанс, подошедшая разлучить их. — Зачем тебе тыкаться в такую грязь, Ангелика?

— Оставь ее в покое, прошу тебя! Или же ты сокрушишь все, что окажется ей интересно?

Он прервал себя, едва заметив, что Констанс в замешательстве раскаивается, и зря прервал, ибо супруга растила ребенка, руководясь пустопорожним чувством и безмерной чепухой. Девочка на мгновение очаровалась Природой, что можно было только приветствовать.

Возможно, настанет день, когда она разовьется в разумную личность. Она тыкала умирающее насекомое палочкой, и он ощущал доселе незнаемый прилив нежности к индивиду, что вырабатывал в себе взрослые интересы, не теряя женской миловидности и способности к обворожению, коими однажды могла похвастать мать девочки, лучезарно обещая доставлять Джозефу бесконечные удовольствия.

Ангелика тем вечером подхватила чрезвычайно легкую, если не сказать «неощутимую» простуду, и, само собой, Констанс, уверившись в том, что ребенок с минуты на минуту погибнет от чиха, настояла на призвании местного доктора. Приятный старик, чье добродушие позволяло смириться с потерей воскресенья ради успокоения нервической матери, осмотрел Ангелику в точности так, как до него Джозеф, вывел аналогичный диагноз, предписал гот же курс лечения и, грамотно оценив обстоятельства, укоризненно покосился на Джозефа, что попустил жене потребовать обследования ребенка, коего даже не лихорадило. Ангелика межпутем твердила папочке, что не станет сетовать на проявления хвори, дабы он ею гордился.

И вот теперь этот небезынтересный индивид, за десять месяцев до того желавший восхитить отца своей храбростью, низвергался ничком на пол, и его кулаками било по полу какое-то другое животное, делившее с Ангеликой одно тело и похитившее у нее интеллект, интерес к Природе, интригующие сентенции, телесное очарование, всю ее привлекательность, за исключением той лишь, что вызывала остаточный научный интерес Джозефа к прогрес сированию ее падения. Это существо — не «Ангелика», не «она» — было все еще ослеплено бешенством, когда Констанс вернулась наконец со своих мифологических изысканий.

— Что ты с нею сделал? — вопросила жена, пытаясь собрать разбросавшую руки-ноги девочку и обнять ее.

— Сделал? Ты в своем уме? Я отказал ей в капризе, чему тебе следовало бы поучиться.

Когда уговоры Констанс не смогли вернуть девочке разум, мать перевернула ребенка и как следует шлепнула. От потрясения девочка прекратила неистовствовать, и хотя после второго шлепка она продолжала плакать, ее дыхание выровнялось. Ангелика обхватила обидчицу руками и вжалась мокрым лицом в теплую кожу пульсирующей материнской шеи.

— Ты ее бьешь?

— Если она в том нуждается. Она должна прийти в себя, нельзя позволить ей биться как в припадке. Надлежит указать бесу на дверь. — И прибавила: — Не сомневаюсь, что ты будешь возражать, — не без легкого бунтарства.

— Нет-нет, совсем не буду. Как ты сочтешь нужным.

Он отметил, что Ангелика с очевидностью предпочитает общество матери даже после того, как та ее побила. Он тысячи раз наблюдал равнозначный парадокс в лаборатории, однако увидеть его в людях, в двух женщинах, что связаны с ним теснейшими узами, Джозеф никак не ожидал; он удивился вопреки себе, вопреки тому приятному потрясению, кое испытывал всякий раз, когда Природа раскрывала перед ним свои шаблонные тайны. Он не мог, как ни старался, представить, как бьет девочку, не мог вообразить потребные для этого обстоятельства, ярость, страсть или злость. Даже любовь была недостойна подобного деяния.

Обуревало ли Джозефа когда-либо расстройство столь острое, чтобы разбить вдребезги вмещающую его личность? Он едва не потерял жену, вырвал ее из объятий смерти лишь затем, чтобы наблюдать теперь, как она растворяется в материнстве, в то время как он стал для нее не более чем поставщиком финансов. Она не прилагала усилий, дабы угодить ему, открыто проявляя безразличие к его приходам и отбытиям. Она была глуха к его словам, слепа к его заботе, нечувствительна к его кроткой ласке. Если кто и заслужил право биться в истерике и вопить, это был он.

Вечно раздражительная и склонная к меланхолии (вполне простительной, если взять в расчет ее утраты и здоровье, ныне Констанс обнаруживала симптомы куда более тяжкие: ночную панику, бессонницу, зловещие опасения за безопасность ребенка. Джозеф уяснил, что она дремлет и бодрствует в неурочные часы. Она спала в гостиной или подле девочки, выдавая на-гора причины, одну безумнее другой, дабы покидать мужа. Она чуралась его объятий (какими бы нежными они ни задумывались либо являлись), опять же выдавая на-гора доводы и правдоподобные, и мнимые. А сегодня он получил доказательство её лжи: книга с картинками и уничтожение либо похищение его подарка ребенку, что являлся, как она твердила годами, ее даром ему.