Ева и головы

Вскоре послышался голос великана:

— Она достаточно старая и, к тому же, пользованная с сотню раз… я получил её у одного монаха, когда помог ему вправить вывихнутый и загноившийся палец. Знаешь, что он мне тогда сказал? «Сим Господь подсказывает мне, что надлежит более полагаться на глаза свои и разум, принимать происходящее непосредственно, как оно есть, а не пускать кружным путём через разум и руки». Наверное, с тех пор и я стал прислушиваться к знакам свыше. А табличку ту ни разу не использовал — я ведь не умею писать…

Наконец, он выпал из своего волшебного ящика, и из протянутых рук Ева взяла небольшую деревянную дощечку.

Немудрено, что девочка её проглядела — ничего примечательного в дощечке не было. Однако, здесь скрывался небольшой секрет: она раскрывалась, как настоящая книга, а в центре, на обеих половинках, было небольшое углубление, заполненное тёмным старым воском. Здесь же был и стилус, наполовину сточенный и погрызенный с другого конца. Поверхность воска почти потеряла прозрачность; она была испещрена многочисленными следами от стилуса, где-то остались обрывки слов, которые Ева не смогла бы прочитать, даже если бы они наличествовали целиком. Видно, до чего часто сюда заносились и стирались записи.

Ева разложила табличку на коленях, задумалась, и сделала первую осторожную отметину. Потом ещё одну. Рука двигалась всё смелее, и Эдгар, не в силах сдержать трепета, склонился над девочкой, почти касаясь подбородком её макушки. Он узнал брюшину, которую вдоль пересекал разрез, расходящийся потом в разные стороны, чтобы ограничить рабочую область. Там, внутри, многочисленные органы сплетались в самых чудных сочетаниях, и, не смотря на то, что Ева не знала, что конкретно рисует, она изображала каждый со скрупулёзной точностью.

Язык девочки двигался, словно пытался поспеть за рукой:

— Вот эта штука длинная, как удав, такая же есть и у свиньи. Ты говорил, что она называется кишечной трубой. Только вот здесь как будто большая личинка мотыля, такой у свиньи нет совершенно точно. Здесь — два зелёных бугорка, похожие на болотные кочки. Здесь…

— Такая большая штука, называемая печенью! — подхватил Эдгар. — Да, я помню. У хряков она заметно больше человеческой.

В возбуждении он шумно дышал через нос.

— В древности все жители земли на голову превосходили нас в росте… да, девочка, даже меня. Мудрые говорили, что человечество идёт к закату, и что с каждым днём близится день страшного суда. Ещё они говорили — и это подтверждается даже божиим писанием, — что люди от поколения к поколению мельчают и опускаются в своих стремлениях, а страсти будут править на земле. Воистину, однажды люди откроют, как ларец, других людей, чтобы постичь божественное мироустройство, но вместо этого ещё более от него отдалятся.

Ева хлопала глазами, пытаясь понять, что хотел сказать великан этой громкой, слишком громкой для его робкого языка, речью.

— Значит, ты не хочешь быть этим человеком?

— Я говорил тебе про страсти, — с обидой сказал Эдгар. — Они снедают и меня. О, как они меня снедают! Конечно я хочу быть тем, кто проникнет в божественные тайны, но поэтому и не могу приступить один из величайших на земле запретов. Спасибо тебе за то, что немного охладила мою жажду.

Он бережно забрал у Евы таблички, деревянная книжица спряталась среди необъятного количества его вещей. С тех пор Ева не раз видела, как Эдгар по вечерам разворачивал свой карманный атлас человеческого тела и замирал, уставив взгляд в одну точку. Кажется, он надеялся увидеть, как на потемневшем воске расцветают складывающиеся в созвездия огоньки. Возможно, он их видел — Ева не слишком внимательно следила за выражением лица цирюльника. Она знала одно — если долго и не моргая на что-то смотреть — на что, в сущности, не важно — перед глазами начинают прыгать искры.

Они по-прежнему путешествовали от поселения к поселению, медленно двигаясь к югу, дрейфуя по поверхности дней, будто лодка по реке вслед за течением.

Эдгар начал подолгу засматриваться на больных, которых лечил. Очередной пациент корчился от боли, и маленькая ассистентка видела, как живо бегали в глазницах глаза Эдгара, так, словно следили за насекомыми, которых она, Ева, увидеть не могла. Иногда руки его замирали в самый ответственный момент, когда нужно было приложить силу или резко дёрнуть, чтобы кость встала на место, и на губах медленно выступала улыбка человека, наевшегося дурманной травы или, скажем, бутонов полыни. Иногда костоправ самозабвенно пускал слюни, в то время как распластанный на сундуке человек с ужасом разглядывал его лицо. «Как я мог попасть в руки этого сумасшедшего?»

— Когда ты так смотришь, все нервничают, — сказала Ева однажды, когда они уселись возле вечернего костра. Взяв великанскую голову за уши, она развернула её к себе. — Я слышала, как люди говорят друг другу, что твои глаза похожи на змеиные. Одна из женщин сказала, что не мешало бы позвать священника с градоправителем, чтобы они хорошенько на тебя поглядели, а другая сказала ей, что у священника ты уже был и истово молился. Тогда первая сказала, что ты замаливал грехи, и там более тебя нужно передать в руки градоправителя, а он уж чего-нибудь откопает. Хорошо, что у той, другой, в голове, похоже, не только солома.

— Молитвы — одна из немногих оставшихся у нас связей с творцом, — авторитетно заметил Эдгар. — Эти женщины такие беспокойные.

— Да, но что с тобой происходит? Раньше ты просто делал своё дело. Ты был… старался быть, словно — знаешь? — незаметным. Ты старался исчезнуть. Сейчас нет.

— Сейчас, наверное, нет, — подтвердил Эдгар. Вытянув губы трубочкой, он задумчиво сдул с носа Евы приземлившуюся туда пушинку. Девочка в ответ чихнула. — Дело в том, маленький чёртик, что я начинаю видеть. Ты сейчас спросишь: «что видеть?» Но я не смогу ответить так понятно. Начинаю видеть красоту. Раньше это было просто свечение души создания Господнего, что сочилось сквозь глаза — его можно рассмотреть в полнейшей темноте или когда тело лежит перед тобой, разверстое, разрезанное.

Эдгар отстранил девочку, показал рукой, как будто режет, как скальпелем, ей живот.

— Ну, да ты всё видела сама. Сейчас становится по-другому. Сейчас я словно присмотрелся, и вижу ниточки. Которые опутывают всё, всё в теле животного или человека. Словно ты засунул голову в пруд. Я мальчишкой так делал, да и сейчас, бывает, становится интересно — как там, на дне, жизнь? И видишь, как водоросли пронизывают воду. Замечаешь, что устроено там всё сообразно божьему замыслу и единственно правильным образом.

Ева подпрыгнула на месте — настолько ярким оказалось для неё ведение того, что только что описал Эдгар.

— А как они выглядят, эти нити?

— Как лучи солнца. Очень красивые. А свет души — будто тело этого самого солнца, только не такое яркое.

— Значит, вот что отвлекает тебя от дела, — задумчиво проговорила девочка.

Мгла влажно засопела в сгущающемся сумраке, из её ноздрей будто бы по одному вылетали и устраивались на небе созвездия. Тополя стояли вокруг чёрными недвижными громадами, завороженные этим зрелищем.

— Всё это прекрасно глазу. Но у камня есть и другая сторона, — великан повёл челюстью, как будто то, что он собирался сказать, упиралось и не желало выходить изо рта. — До того скользкая, что я опасаюсь на него вступать. Мои руки прикасаются к человеческому телу, мои пальцы знают дело, которое им следует сделать… Но я вижу эти благословенные нити, и вижу, как мой скальпель рассекает их вместе со всем остальным. Сшивая плоть, я оставляю эти нити лохмотьями висеть там, внутри. Это ранит меня так, что даже когда работа для стороннего глаза сделана хорошо, я печалюсь, — здесь голос великана опустился до шёпота. — А ведь я верю, что мог бы чинить и их тоже. Но Господь! Его работа! Наша, земная работа! Когда-то я думал, что чинить кости и поднимать людей на ноги — греховно, ибо Господь предусмотрел, что всё, что должно сращиваться и заживляться — сращивается и заживляется само по себе. Для нашего погрязшего во грехе века не должно быть жизни более, чем сорок-пятьдесят лет. Теперь я зашёл так далеко, как не мог даже представить несколько вёсен назад. Для меня, наверное, подготовлены в аду самые изощрённые пытки.