Сокровенный свет (Другой перевод)

— Я живу здесь, — сказал доктор Блек, указывая на крыльцо. — Нет, не в передней части дома, а там, сзади. Мне здесь очень спокойно. Сегодня я не могу позвать вас в гости, но как-нибудь, если вы захотите…

Я поймал его на слове и заявил, что буду очень рад его навестить. Он удивленно взглянул на меня, не понимая, с какой стати я — или вообще кто-нибудь — должен им интересоваться, и я ушел, оставив его неловко возиться с ключами. Думаю, вы оцените мое искусство, если я скажу, что всего за несколько недель я сделался закадычным другом доктора Блека. Я никогда не забуду, как впервые вошел в его комнату: искренне надеюсь, что мне никогда больше не придется увидеть такого запустения, такой жалкой нищенской берлоги. Отсыревшие обои, с которых давным-давно изгладился не только рисунок, но даже следы рисунка, пропитанные зловещими испарениями здешних мест, отстали от стены и висели тяжелыми складками. Только в углу комнаты можно было распрямиться в полный рост, а вид его шаткой и грязной кровати вкупе с запахом разложения, притаившимся в этой комнате, едва не заставили меня бежать оттуда без оглядки. Когда я вошел, он медленно пережевывал кусок хлеба. Похоже, он не очень обрадовался тому, что я сдержал свое слово, но тем не менее встретил меня любезно и, перебравшись на кровать, уступил мне единственный стул. Я начал регулярно навещать его, но хотя нам часто доводилось пускаться в долгие разговоры, он ни словом не обмолвился ни о Харлесдене, ни о своей покойной жене. Видимо, он полагал, что мне ничего не известно об этой истории, а если я даже и слышал о ней, то мне и в голову не придет, что всеми уважаемый врач из Харлесдена и нищий отшельник на задворках Лондона — одно и то же лицо. Странный это был человек, и нередко, когда мы вели за трубкой неторопливый разговор, я пытался понять, в здравом ли он уме, ибо самые безумные фантазии Парацельса или розенкрейцеров показались бы нормальной научной теорией по сравнению с теми идеями, которые он совершенно спокойно и трезво излагал в своей мрачной пещере. Однажды я осмелился сделать ему замечание. Я сказал, что кое-что в его теориях противоречит как положениям науки, так и всем известным на сей день эмпирическим фактам.

— Отнюдь, — возразил он. — Это не противоречит всем фактам, ибо я располагаю данными, полученными опытным путем. Я не имею дела с непроверенными гипотезами. То, о чем я говорю, подкреплено доказательствами, и я дорого заплатил за эти доказательства. Есть некая область знания, о которой вам ничего неизвестно, от которой ваши мудрецы отшатываются, словно от опасной заразной болезни. Но я вошел туда. Если бы вы знали, если б вы хоть на миг могли вообразить, что можно сотворить (а, быть может, два или три человека в мире и впрямь осмелились на это) в нашем богоспасаемом мире, сама ваша душа содрогнулась бы от ужаса. Я показал вам один только внешний покров, одну лишь оболочку подлинного знания. Само это знание означает смерть и бывает страшнее смерти для тех, кто им овладел. Люди твердят, что в мире случаются странные вещи, но они и понятия не имеют о том ужасе, который таится непосредственно среди них, который всегда неотступно следует за ними.

Этот человек зачаровал меня своими рассуждениями, и я был очень огорчен, когда дела заставили меня на пару месяцев покинуть Лондон: мне порядком не хватало этих наших разговоров. Вернувшись в Лондон, я почти сразу же отправился навестить его, но на двойной звонок, которым я привык его вызывать, никто не ответил. Я позвонил еще раз, и еще, и уже собирался уходить, когда дверь наконец отворилась, и какая-то неряшливо одетая женщина спросила, что мне тут понадобилось. Судя по ее взгляду, она приняла меня за сыщика в штатском, явившегося за кем-нибудь из ее жильцов, но когда я спросил, дома ли мистер Блек, она уставилась на меня с совсем другим выражением лица.

— Нет тут никакого мистера Блека, — сказала она. — Он помер. Уже шесть недель, как помер. Я все думала, что у него не в порядке с головой или что-то в жизни не ладится. Каждое утро, с десяти до часу, он отправлялся на прогулку, а тут как-то утром в понедельник он вернулся домой, пошел в свою комнату, запер за собой дверь — и вдруг, только мы сели обедать, оттуда раздался такой вопль, что я подумала: все, на этот раз точно упаду без чувств! И тут мы слышим: он топает ногами и бежит вниз по лестнице, весь вне себя, и орет, и ругается так, что прямо стыдно слушать. Кричит, будто у него украли какое-то сокровище. А потом он свалился прямо у самой лестницы, и мы решили, что он помер. Мы его отнесли в комнату и уложили в постель, и муж побежал за доктором, а я смотрю, окно-то и вправду распахнуто, а на полу валяется такая шкатулочка — он всегда ее пуще всего берег — и она открыта, а в ней ничего нет. Да только никто не мог забраться в окно — слишком высоко — и опять же, он вопил, будто у него ценность какую украли, так это неправда. Какие у него там ценности, он и плату-то за комнату иной раз по месяцу не вносил, муж-то мой сколько уж раз грозился выставить его на улицу, потому как, говорит, мы ничем не хуже других людей и тоже должны зарабатывать себе на жизнь. А только я никак не соглашалась его выгнать. Хоть и странный он был человек, но и он, похоже, знавал лучшие времена. И вот доктор пришел, посмотрел на него и сказал — тут уж ничем не поможешь, и так он и умер в ту же ночь, когда я при нем сидела. И сказать вам по правде, мы еще понесли с ним убытки, ведь всего-то и осталось, что самая малость одежды, да и за ту мы выручили сущие гроши.

Я заплатил доброй женщине полсоверена и пошел домой, раздумывая о жизни доктора Блека и об эпитафии, которой она увенчалась, и пытаясь понять, что же означали его крики, будто он был ограблен. Честно говоря, я думаю, что бедняге не приходилось опасаться воров — попросту он был безумен и умер во внезапном приступе умоисступления. Хозяйка сказала мне, что когда она пару раз заходила в его комнату (конечно же, чтобы потребовать с несчастного квартирную плату), он заставлял ее с минуту ждать у двери, чего она совершенно не могла перенести. Врываясь в комнату, она всякий раз заставала его с таинственной шкатулкой в руках, но он быстро прятал ее в какое-то потайное место, расположенное в углу у окна. Должно быть, в его безумии ему мерещилось, что он стал обладателем какого-то сокровища, и посреди своей нищеты он воображал себя тайным миллионером. Итак, моя история закончена и, как видите, хотя мне и удалось разыскать Блека, я так ничего и не узнал ни о его жене, ни о ее загадочной смерти. Вот вам харлесденское дело, Чарльз, и, сдается мне, оно потому так глубоко запало мне в душу, что у меня нет и тени надежды когда-нибудь проникнуть в эту тайну. А что вы обо всем этом думаете?

— Честно говоря, Дайсон, я думаю что вы сами выдумали всю эту загадку. Я принимаю объяснение того врача: Блек убил свою жену, а затем и сам сошел с ума.

— То есть как? Выходит, вы считаете, что эта женщина и в самом деле была чем-то слишком ужасным — нечеловеком, по словам доктора — и что ее не следовало оставлять в живых? Вы ведь помните, что он сказал: ее мозг был мозгом дьявола!

— Ну, конечно, но ведь он говорил… э-э-э… в переносном смысле. Если только посмотреть на это дело с иной точки зрения, то все станет совершенно ясно.

— Ну, ну, может быть, вы и правы, хотя я в этом совсем не уверен. Ладно, не стоит об этом спорить. Выпьете еще бенедиктина? Вот и хорошо. Да, и попробуйте этот табак. Вы, кажется, говорили, что вас что-то тревожит — какая-то история, приключившаяся с вами в тот самый день, когда мы вместе обедали?

— Да, Дайсон, меня тревожит, и даже очень, одна вещь… Но это такой пустяк — просто глупости… Мне даже стыдно об этом рассказывать..

— Давайте, давайте, выкладывайте!

Запинаясь, ежеминутно повторяя, что все это необычайно глупо, Солсбери изложил историю своих приключений и, нехотя повторив бессмысленные указания и еще более бессмысленный стишок, который он обнаружил на смятом обрывке бумаги, смолк, ожидая услышать рокочущий смех Дайсона.