Цвет убегающей собаки

Общественная жизнь в больничном корпусе, за дверями моей палаты, протекала весьма оживленно. Всю вторую половину дня пациентов навещали озабоченные, а порою и безутешные родственники. Потому я и считал, что мне повезло оказаться в небольшой палате, находящейся в отдалении от главного корпуса. Вечерами я порой устраивался в холле. По телевизору здесь всегда показывали футбол. Правда, голос комментатора чаще всего заглушался перебранкой и аналитическими высказываниями зрителей.

В нашем корпусе тоже случались несчастья. Однажды вечером, после сильных конвульсий, внезапно скончался пациент с девяносто третьей койки. Несколько минут спустя ко мне в палату вошел пожилой мужчина, с которым я обменивался приветствиями при нечастых встречах в коридоре или холле. Он дрожал от волнения, вызванного тем, что ему предстоит сообщить дурную весть.

— Мой сосед, из девяносто третьей, умер пять минут назад, — выдохнул он. — Ужасно и так неожиданно… — Он перекрестился и пошел в соседнюю палату выполнять добровольно взятую на себя миссию вестника смерти.

В другой раз, тоже вечером, в больницу доставили очередного пациента. Привязанный к каталке, он вскрикивал и ругался как сапожник. Его положили на сто одиннадцатую койку, чуть дальше по коридору. Две ночи и один день, исходя желчью, не переставая изрыгать проклятия, он метался на кровати как в бреду.

На следующий день после внезапного исчезновения этого сумасшедшего, когда Серафина куда-то увезли на каталке, ко мне пришла доктор Фернандес. Я пожаловался на острые боли в области печени. Она прижала ладонь к боку и спросила:

— Так больно?

Я поморщился и застонал:

— Еще как.

Она посмотрела на меня через очки.

— Пьете?

— Нет.

Вообще-то в цокольном этаже больницы был бар, куда наведывались служащие, а также пациенты и их посетители. Я бы мог там выпить чего-нибудь покрепче, но в те два раза, что заходил туда, ограничивался минеральной водой. Доктор Фернандес прищелкнула языком и недоверчиво посмотрела на меня. Мне неудержимо захотелось выяснить, что находится под белым халатом доктора.

— Чему улыбаетесь? — строго спросила она.

— Потому что радуюсь. А радуюсь тому, что мне становится лучше. Благодаря вашим заботам.

Доктор Фернандес нахмурилась, но тут же лукаво улыбнулась.

— Знаете мужчину, что на днях к нам привезли, ну, который кричал все время?

— Вы говорите о страшном типе со 111-й?

— Именно.

— Знаю. А что с ним, выписали?

— Нет. Перевели в психиатрическое отделение. От печени у него одни воспоминания остались, а вместе с тем он и умом тронулся. — Для большего эффекта она немного помолчала. — И с вами, сеньор Лукас, через несколько лет произойдет то же самое, если не будете следовать моим советам.

С этими словами доктор Фернандес повернулась и, не дожидаясь ответа, вышла из палаты.

Пока, в ожидании окончательного выздоровления, я поглощал в немалых количествах рыбу, фрукты и йогурт, отодвигалось на задний план все связанное с сектой катаров. Пережитое казалось мне любопытным опытом, приключением ума, толку от которого немного, но и вреда тоже нет. Положим, до тех крайностей, к которым меня подталкивала Евгения, я не доходил, то есть не готов был признать этот опыт простой литературной фантазией, однако в конце концов я остался цел, пусть и потерял любовь. Но в какой-то момент воспоминания о двух неделях, проведенных в темнице, ожили, как рассеялись и любые сомнения относительно самых зловещих намерений моего тюремщика.

Как-то, лежа ночью на кровати с открытыми глазами, когда острая стадия пневмонии уже прошла, я посмотрел на окно, находящееся прямо над моей койкой, словно ожидал услышать стук в стекло и увидеть лицо ангела из церкви Санта-Мария дель Мар. Вот ангел кивает, приглашая выбраться на подоконник, либо парит в воздухе вниз головой, как летучая мышь, и опять-таки приглашает меня следовать за собою.

Интересно, подумал я, не попадается ли эта больница людям крыши в их городских маршрутах? Может, и здесь у них есть убежище? По мере того как я чувствовал себя все крепче, желание выпить проходило, чего не скажешь о табаке. Курить хотелось все сильнее, и поначалу я удовлетворял эту страсть в телевизионном холле, либо во дворе больницы, либо в баре. Но от табака начинало саднить в груди, так что я покончил и с ним.

Наконец — это случилось в субботу утром, ранней зимой — меня после заключительного напутствия доктора Фернандес выпустили на волю. В больнице я провел восемнадцать дней. Вышел на улицу под утренние лучи солнца, поймал такси и поехал домой.

Глава 22

Искусство восхождения

В больнице я принял два решения — превозмочь каким-то образом душевную инерцию и поправить пошатнувшееся финансовое положение. Оба подверглись испытанию сразу по возвращении домой. В почтовом ящике оказалось письмо от моих прежних работодателей с предложением солидного гонорара за новую переводческую работу, а также чек за перевод, о котором я, признаться, давно забыл. Воодушевленный, я поднялся к себе на верхний этаж. Дыхание, увы, было далеко от нормального. Надо менять образ жизни. А коли так, думал я, входя в квартиру и озирая картину, напоминающую о прежнем, добольничном, распорядке, то почему не здесь и не сейчас?

Повсюду валялись пустые бутылки из-под коньяка, пепельницы и блюдца, полные окурков, из кухни доносился острый и противный запах, свидетельствующий о гниении того, что некогда было живой материей. Раздался звонок, и мне пришлось вновь спуститься к входной двери, где меня приветствовала почтальонша с заказной бандеролью, за которую следовало расписаться.

Бандероль имела кубическую форму и была обернута коричневой бумагой. На аккуратной узкой наклейке значился набранный черным курсивом адрес отправителя: Фонд Хуана Миро. И имя — Луиза Наварра. Оно мне ни о чем не говорило, да я и не знал никого из работников Фонда Хуана Миро. Я задумчиво повертел бандероль в руках. В лучшем случае обратный адрес должен заинтриговать, в худшем — это провокация. Я вновь тщательно ощупал бандероль. Особенно тяжелой ее не назовешь, хотя, судя по весу, в ней вполне могло содержаться взрывное устройство. Но таких подозрений у меня не возникло. Пребывание в больнице обострило мои чувства, приближение смерти я бы сразу распознал. В общем, я был уверен в том, что, каким бы ни оказалось содержимое бандероли, жизни моей оно не угрожает.

Тяжело дыша, я вернулся в квартиру и положил бандероль на кухонный стол.

Под плотной, туго обтянутой тесьмой оберткой обнаружился еще один слой бумаги, не менее плотный. Я разрезал и его, но опять увидел еще один уровень защиты — оберточную бумагу, крест-накрест закрепленную скотчем. Найти свободный ее конец оказалось непросто, словно представляла она собой одну длинную полосу. Кое-как я все же отделил ее, опасаясь, впрочем, увидеть лишь очередной оберточный слой. Но нет, там оказался ничем не примечательный ящичек серебристо-серого цвета. Похоже, деревянный, хотя не факт. Посредине крышки красовался причудливый разноцветный вензель или, скорее, узор, врезанный в раскрашенное дерево. Видом своим он напоминал заходящее солнце.

Настороженность сменилась любопытством. Я поднял крышку и, заглянув внутрь, обнаружил два предмета. Вынул первый — плитка итальянского шоколада Sospiri, то есть «Вздохи» — в таких пределах итальянский я знал. Я пристальнее пригляделся к марке на белой обертке. Кроме названия, там было еще одно слово, означающее скорее всего особый привкус шоколада, — мирто. Я смутно представлял, что это должно означать, но прежде чем справиться в словаре, опять заглянул в ящичек и извлек второе тайное сокровище — пластмассового быка рыжевато-коричневого цвета, причем, я отметил с особенным удовлетворением, не стерилизованного, а полностью вооруженного своим «мужским достоянием». Держа его на ладони, я гадал, что же это должно означать.