Ева и головы

— Что случилось? — спросил Эдгар. Робость делала его голос хлюпающим, как подтаявший снег. Размерами женщина сравнялась с великаном, и, заворачивая в себя плечи, Эдгар был вынужден смотреть на неё снизу вверх. Ева догадывалась, как он себя чувствует — как горбатый карлик рядом с обычным человеком.

Голову женщины венчала корона тёмных кудрявых волос, лицо чем-то напоминало морду кролика, однако при взгляде на смуглую, загорелую шею вспоминались лошади. Такова была она вся — будто собранная из частей тел разных животных, и только спохватившись в последний момент, создатель озаботился о соответствии человеческим формам. Точно кадавр, что крутился в голове Эдгара глухими ночами и не давал ему покоя.

Пальцы костоправа бегали по животу больного, а потом женщина и все кто в этот момент находились рядом вздрогнули от треска ткани. Эдгар предпочитал не церемониться с одеждой — всегда легче её разорвать, чем беспокоить больного. Пуговицы, так и вовсе выводили его из себя. В старой повозке — помнила Ева — всегда можно было отыскать пару-тройку пуговиц, что оставались от пациентов. В новой таких будет больше. Было ясно, что источник слабости здесь, вот же он, давит изнутри на чахлую, белую кожу.

— Сначала просто боли в животе. А теперь… теперь вот это, — несмотря на суровый облик, было видно как женщина напугана. Голос у неё оказался грубый, под стать внешности.

— Живот твёрдый. Это какая-то опухоль. Я никогда с такими не сталкивался, — лоб Эдгара пошёл складками, так, как всплывают в отравленном водоёме кверху брюхом рыбины. — Чем он занимается?

— У нас собственная маленькая кожевная мастерская, и работает мой муж как вол. Посмотрите, какие у него руки! Я частенько ему помогаю.

Эдгар качнул головой.

— Ему нужно исповедаться, — с сомнением сказал он.

Женщина икнула и, зажав рот лапищей, которая вполне могла принадлежать медведю, прошептала:

— Что, никакой надежды нет?

— Не знаю. Я езжу по свету, сколько себя помню, сударыня. Я видел множество ужасных и замечательных вещей, но есть великое, бесконечное количество вещей о которых я ничего не знаю. Ясно как день, если так будет продолжаться дальше, будет только смерть.

— Что это такое?

Ева была тут как тут. Эдгар покосился с некоторым подозрением — будто бы выскочила из его собственного кармана. Она как будто с трудом удерживалась от того, чтобы не потрогать опухоль.

Женщина придвинулась ближе, словно хотела отправить мужа в плаванье по своей бездонной тени.

— Это ваша дочь?

— Выпавший из гнезда птенец, — буркнул Эдгар. — Послушайте, я не знаю этой болезни. Не знаю, какие травы могут оказывать на неё воздействие, и если я буду почивать его травами, пробуя один отвар за другим, скорее всего, ничего не поможет. Тем более что тут имеет место быть внутренняя непроходимость пищи.

Собранной в щепоть рукой Эдгар надавил на живот бедняги, и тот вскрикнул, пустив на подбородок слюну.

Эдгар глубоко вдохнул.

— Я могу попробовать сделать надрез в его животе, чтобы взглянуть на нутро, а потом решить, что делать дальше. Но надрез необходим.

— Тогда делайте, — сказала женщина; округлый её подбородок от волнения приобрёл резкие очертания, почти повторяющие формы местной архитектуры.

Позвали молодого священника, — того самого, к которому первоначально обратился Эдгар и который отправил его самостоятельно искать по городку больных. На лице его лежала печать великой ответственности и благородной миссии.

Эдгар, видя как собравшийся вокруг повозки народ расступается перед путающимся в полах одежд юношей, впал почти что в экстатическое оцепенение.

— Тебе принести скальпель и пинцет? — спросила Ева шёпотом.

Священник сбивался и захлёбывался, читая соответствующие строки из библии, русая его чёлка медленно темнела от пота. Запах лука, который и раньше следовал за святым отцом, стал почти невыносимым. Толпа, что почтительно затихла, когда священник взобрался на импровизированный помост (кто-то даже спрятал кружку за спину), теперь стала встречать одобрительными возгласами каждую строфу, которую парень прочитал не сбившись. Некоторые, всё ещё таясь и прикрываясь локтями, достаточно громко чокались кружками. Мужчина на сундуке Эдгара, «кровавом сундуке», как называла его про себя Ева, похоже, не имел сил отвечать, и священник провёл всю процедуру без единого звука со стороны исповедуемого.

— Сам, — буркнул Эдгар, поднимаясь с колен.

Он затерялся в глубинах фургона, как будто ушёл в древний мифический лабиринт на поиски его обитателя. Спустя короткое время Ева не вынесла напряжённого ожидания и запахов, которыми обдавали её все трое столпившихся на помосте — мужчина пах мочой и болезнью, его жена, как гниющее само в себе южное болото, пропитывала воздух вокруг кислыми испарениями, а священник — луком (этот запах казался теперь самым приятным), — отправилась следом.

— Я никогда не занимался врачеванием на публике, — ответил Эдгар на невысказанный вопрос. Он сидел на сундуке его светлости, бессильно свесив кисти рук между коленей. — Я что же, уличный артист, чтобы выступать с подмостков? Или маг, от которого за милю несёт ересью?

— От тебя несёт ересью, — справедливо рассудила Ева. — Иногда такое говоришь…

Она взяла Эдгара за указательный палец, подумала, что именно такой ей казалась ручка топора, с которым, подражая отцу, она когда-то пыталась управляться.

— Я боюсь, что ко мне не придёт это. Я ведь всегда оставался наедине со смертью, сражался с ней под покровом темноты или, по крайней мере, вдали от чужих глаз. Твои не считаются, странствующий кузнечик. Я боюсь…

Сумрак, точно большое, никому не известное животное с густой тёмной шерстью, свернулось вокруг них клубком, но жизнь не утихала. Творения рук человеческих вокруг, эти прямые жёсткие линии, памятники, дающие иллюзию защищённости, в которых, к тому же, можно спрятаться при необходимости, как улитка прячется в свой панцирь, делают людей беспечными. Такими как дети, но при этом храбрыми, как бешеные собаки.

Великан закончил:

— Боюсь, что она не снизойдёт до меня.

Ева схватила его за палец двумя руками.

— Она? Ты говоришь о… ты влюбился? В ту великаншу?

Эдгар скрипнул зубами в процессе перехода от одной из своих невозможных гримас к другой, и Ева поняла.

— Ты говоришь о сумеречной сестрице, — девочка закусила губу. — Она придёт! Если хочешь, я её для тебя найду. Я заглянула здесь в каждый уголок. Может, в чулане таверны, где висят куриные тушки? Или за хлевом?

Ева взобралась на сундук, обхватила голову цирюльника и пригнула её к своему животу, как пригибают, чтобы набросить узду, голову лошади.

— Я всегда боялась, что однажды отец отведёт меня в лес и оставит. Он говорил, что я как сорняк на его огороде. Я… знала, что так будет, и у меня никогда не получались девочки в платьях, которых делала из соломы моя бабушка. Получались не пастушки, а странники.

— Странники? — глухо сказал Эдгар, и Ева почувствовала на крестце его горячее дыхание.

— Странники! На них даже обувь есть, такая же, как у тебя. Я добавляла к соломе разных луговых трав — они смотрелись, почти как настоящие. Не коровы у меня выходили, а лошади в упряжи… я раздумывала, по каким местам буду путешествовать, и оплакала дом заранее. Сразу как тебя увидела, я подумала, что отправлюсь в дорогу именно с тобой. Ты — сказочный великан из легенд. Настоящий!

— Зачем ты мне это рассказываешь?

Эдгар отстранил лицо, глубоко запрятанные в череп глаза его горели как у кошки. На миг Еве показалось, что она держит в руках ещё одну живую голову лишившуюся тела, третью в своей жизни.

— Чтобы ты вышел из дома сам. Сам! Представь, что ты маленький и что тебя лишают крыши, под которой ты жил всю жизнь.

— Я большой, но я самый маленький человек на земле, — с горечью сказал Эдгар.

Снаружи была необыкновенная для такого сборища не совсем трезвого народу тишина. Они поняли, что случилось что-то значительнее больного зуба и «бесовских иголок» под ногтями, и не спешили расходиться. Они готовы были накинуть петли взглядов на запястья лекаря и сопровождать их до победного конца или до поражения. Стало слышно, как кто-то отчаянно зевает на кухне, где в то же время не прекращался грохот посуды, вновь и вновь наполняемой хмельным зельем, не прекращалась раздача фасоли и кислой капусты по медяку за плошку. Тогда будет пир до самого утра, либо за выздоровление бедняги, либо за успокоение его души, а тело готовы были пронести на руках до самого дома. Странные люди!