Слуга праха

Его слова привели старика в еще большую ярость.

«Что тебе надо, Грегори? Ты никогда не приходил в этот дом без причины».

Внешне старик выглядел спокойным, но в голосе его звучал холодный гнев. Я понял, что он и пальцем не пошевельнет в связи со смертью девушки. Он продолжал сидеть за столом, положив руки на открытую книгу. Я видел мелкие буквы древнееврейского текста.

И вновь я почувствовал острую боль утраты. Меня словно ударили. Мне хотелось выйти и во весь голос сказать: «Послушай, старик! Я отомстил за нее! Я убил злодеев, зарезал всех троих ножом, отобранным у главаря, и бросил бездыханными на тротуаре».

Мне казалось, что из присутствовавших в комнате я один чтил память Эстер. А эти двое, несмотря на обвинения и упреки, даже не оплакивали ее.

«Почему ты допускаешь такое, Азриэль? — спрашивал я себя. — Нетрудно, даже забавно печалиться о тех, кого никогда не знал. Но страдать от одиночества? Наверное, так могут только живые. А ты сейчас прячешься и чувствуешь себя одиноким».

«Ты разбиваешь мне сердце, ребе», — горестно прошептал Грегори.

Он опять перешел на английский — судя по всему, этот язык был ему ближе. Он ссутулился и засунул руки глубоко в карманы. В комнате стояла духота, но кожа его еще не отогрелась после уличного холода. У меня сложилось впечатление, что он лжет и говорит правду одновременно.

Я наслаждался их запахом. Не старыми, уже привычными ароматами воска и пергамента, а мужским запахом, исходившим от теплой кожи старика, такой мягкой, чистой, здоровой, ставшей с возрастом нежной, как шелк, и такой же безупречной, как и скрывавшиеся под ней кости, наполненные жизнью, но явно хрупкие, готовые сломаться от малейшего удара.

От ухоженного тела Грегори до меня доносился слабый, но приятный аромат, источаемый порами его кожи, распространявшийся от вьющихся волос и одежды, — великолепная смесь тщательно подобранных парфюмерных средств. Такой аромат поистине достоин короля.

Я приблизился к Грегори и теперь стоял всего в паре футов слева и чуть позади. Мне отчетливо был виден его профиль, густые, гладкие, аккуратно подстриженные и причесанные волосы, правильные черты лица, безукоризненная кожа. В нем чувствовалось нечто необъяснимое, что привлекало и завораживало меня. Он грустно улыбнулся, обнажив белоснежные зубы. На лице застыла плохо скрываемая мольба.

Его глаза, такие же большие, как у Эстер, уступали им в красоте. Он смиренно поднял руки, и я обратил внимание на его изящные пальцы. Гладкая, бархатистая кожа щек свидетельствовала о хорошем питании — такое впечатление, будто всю жизнь мир был для него щедрым, как материнская грудь. Чего ему не хватало? Не знаю. Я не увидел в нем даже намека на рану, болезнь или надлом — только бесконечное процветание.

И тогда я понял, в чем дело. Несмотря на юношеское обаяние, этот человек разменял шестой десяток. Как обманчива внешность! Каким удивительным образом время подчеркнуло его физические достоинства и усилило блеск и притягательность глаз!

«Ну, отвечай, Грегори Белкин, — с презрением заговорил старик. — Скажи, зачем пришел, или немедленно покинь мой дом».

И вновь меня потрясла ярость, кипевшая в груди столь пожилого человека.

«Хорошо, ребе», — спокойно кивнул Грегори, не реагируя на гнев старика, будто испытывал его на себе далеко не впервые.

Старик ждал.

«Ребе, в моем кармане лежит чек, — сказал Грегори. — И я пришел отдать его тебе в надежде, что он послужит на пользу общине».

Он, конечно, имел в виду тех евреев, которые почитали старика как раввина, цадика, своего руководителя и вождя.

В памяти моей замелькали обрывки воспоминаний о давно умершем повелителе Самуиле, разрозненные и бессвязные, словно осколки разбитого стекла. Но сейчас они были ни к чему, и я прогнал их прочь. В эти минуты мне не следовало погружаться в воспоминания. Ни в коем случае. Однако я понимал, что передо мной почтенный, уважаемый и чрезвычайно набожный человек, возможно даже маг. Но будь он и в самом деле магом, разве не почувствовал бы мое присутствие?

«У тебя всегда наготове чек для нас, Грегори, — подал голос старик. — Твои пожертвования регулярно поступают в банки и без твоего личного визита. Мы берем от тебя деньги исключительно из уважения к твоей покойной матери и безвременно ушедшему отцу, моему сыну. Мы принимаем деньги только во благо тех, кого когда-то любили твои родители. Возвращайся в свой храм. Отправляйся обратно к компьютерам и всемирной церкви. Иди домой, Грегори. Возьми за руку жену. Ее дочь убита. Оплакивай девочку вместе с Рашелью Белкин. Неужели она этого не заслужила?»

Его собеседник едва заметно качнул головой, словно говоря, что от этого ситуация не улучшится, а потом чуть склонил голову набок и с почтением взглянул на старика.

«Мне кое-что нужно от тебя, ребе», — сказал он.

Несмотря на неприкрытую прямоту просьбы, голос Грегори звучал вкрадчиво, даже заискивающе.

Старик пожал плечами и воздел руки к небу. В свете лампы я видел, как он, тяжело вздыхая, заерзал на стуле, а на макушке его заблестели капельки пота. Губы старика, не по возрасту полные и гладкие, что-то шептали.

За его спиной тянулись книжные стеллажи, их было так много, что казалось, будто вся комната выстроена из книг. Большие, обитые кожей стулья буквально терялись в ней. Огромное количество свитков пряталось в чехлах из мешковины, рядом лежали пергаментные манускрипты.

Поистине никому не позволено сжечь древние свитки Торы. Их надлежит надежно спрятать или хранить в местах, подобных этому.

Кто знает, что сберег и пронес по жизни этот человек? Он говорил по-английски не так быстро и правильно, как Грегори, и в его речи явно слышался иноязычный акцент. Польша… Я видел Польшу и… снег.

Грегори сунул левую руку в карман, где лежал чек, который он так стремился отдать старику. Я слышал, как хрустнул под его пальцами сложенный кусочек бумаги. В том же кармане Грегори прятал и пистолет.

Старик молчал.

«Ребе, — заговорил Грегори, — когда-то давно, в раннем детстве, я слышал одну твою странную историю. Я слышал ее лишь однажды, но запомнил на всю жизнь. Целиком, до последнего слова».

Старик снова ничего не сказал. Его морщинистая кожа поблескивала в свете лампы. Но когда он поднял седые брови, складки будто разгладились.

«Ребе, — настойчиво продолжал Грегори, — давным-давно ты поведал моей тете легенду, открыл ей тайну сокровища… семейной реликвии. И я пришел расспросить тебя об этом».

Старик казался удивленным. Точнее, не просто удивленным. Его поразило, что гость упомянул о предмете, интересовавшем его самого. После минутного молчания он заговорил, снова на идише.

«Сокровище? Ты и твой брат — вот сокровища, которыми владели ваши родители. С чего ты вдруг заявился в Бруклин и расспрашиваешь меня о сокровище? Ты и без того богат, как никто в мире».

«Да, ребе», — покорно согласился Грегори.

«Я слышал, твоя церковь купается в деньгах, а твои миссии в разных странах — это шикарные курорты, куда приезжают богачи и жертвуют деньги в помощь нуждающимся. Насколько мне известно, твое собственное состояние далеко превосходит состояние твоей жены или ее дочери. Суммы, которыми ты владеешь и распоряжаешься, для обычного человека невообразимы».

«Да, ребе, — вновь кивнул Грегори. — Я так богат, как только можно представить, и знаю, что ты не желаешь даже думать об этом и тем более извлекать из моего богатства пользу для себя…»

«Переходи к делу, — перебил его старик и все так же на идише продолжил: — Не трать попусту мое время. Ты отнимаешь те немногие драгоценные минуты, что мне еще остались. Я предпочитаю тратить их на благие дела, а не на осуждение и упреки. Говори, зачем пришел. Чего ты хочешь?»

«Расскажи мне о семейной тайне. И пожалуйста, ребе, говори со мной по-английски».

Старик презрительно усмехнулся.

«А на каком языке я говорил, когда ты был маленьким? — спросил он, упорно обращаясь к Грегори на идише. — На идише? На польском? Или я и тогда изъяснялся по-английски?»