Роковая монахиня

Именно по дороге к ним это однажды и случилось. Не знаю, бывали ли вы в Аугсбурге, даже если и так, то вряд ли вы были на Молочной горке; это узкая убогая улочка вблизи собора святого Ульриха. В самом ее начале с весны строили дом, леса почти полностью перегораживали всю улицу. Четыре месяца подряд, с апреля по июль, я проходила под лесами туда и возвращалась под ними обратно, иногда смотрела вверх и видела, как рабочие поднимают балки, ведра с раствором, кирпичи, и никогда мне в голову не приходило иной мысли, кроме той, что здесь просто строят дом. Однако в тот день, который я никогда не забуду, — это был понедельник, четвертое июля — дело обстояло иначе. День был очень жаркий, на башне собора святого Ульриха как раз пробило два часа. Я только повернула с площади на улицу и увидела, как наверх поднимают большой поддон с кирпичами. Тут меня внезапно охватил неописуемый, безумный страх, и, прежде чем можно было сосчитать до трех, я мигом поднялась по ступенькам расположенной напротив стройки булочной и распахнула дверь. «Что жела…» — начала было стоявшая за прилавком женщина, но не успела закончить фразу. Снаружи раздался страшный грохот, вниз полетели кирпичи и зашибли насмерть находившегося у лебедки рабочего. Не вскочи я в то мгновение в булочную, я бы, без сомнения, тоже погибла.

Профессорша дышала несколько глубже, чем обычно, а затем сказала с улыбкой:

— Все-таки удивительно, не правда ли?

— Конечно, — подтвердили некоторые из сидевших за столом. Один из них, директор железнодорожного ведомства, правда, заметил:

— Вы увидели висевший над собой груз, а мысль о том, что на стройке может произойти несчастный случай, видимо, постоянно сопровождала вас.

— Я себе все время говорила то же самое, — ответила она.

— Но могу поклясться, что в течение нескольких месяцев я видела над собой более крупные грузы и спокойно проходила под ними и что ни до того, ни в тот самый момент я не думала о смерти бедной женщины.

— Но она думала о вас! — воскликнула жена советника имперской канцелярии. Хотя сама она была из безбожного Берлина, но отличалась чрезвычайной религиозностью. — Дух покойной, к детям которой вы были так великодушны, предостерег вас!

— Возможно, так оно и было, — сухо сказал господин профессор. — Однако при всей моей признательности духу покойной за то, что он спас мою невесту, я все же не могу удержаться от упрека в его адрес, почему он не предупредил заодно и рабочего, ведь у этого человека, вероятно, была жена и дети… Нет! Нет! — воскликнул он затем почти страстно. — Не будем тревожить мертвых в их могилах, чтобы они не делали нас, грешных, глупее, чем мы есть на самом деле.

Некоторые согласились с ним, громче всех старший среди нас, инженер из Базеля.

— Все это правильно! — сказал он на своем неповторимом диалекте. — Объяснение должно быть найдено всему — до последней мелочи; естественно, за исключением того, — добавил он со странной улыбкой, — что при всем желании не поддается объяснению!

— А вам известен хоть один такой случай? — спросили мы с жадным интересом.

Старый инженер потеребил свою седую остренькую бородку.

— Известен, — ответил он сухо, — но рассказывать здесь нечего. Потому что рассказывать о необъяснимом — безнадежное дело. Однако могу содействовать тому, чтобы взамен вам была представлена другая история, весьма занимательная! Наша уважаемая госпожа советница знает одну такую. Не так ли, госпожа советница, — историю о Рикеле? Лет десять-двенадцать назад вы ее уже однажды здесь рассказывали. Но ведь с тех пор появились новенькие! — И он бросил на нас, пришлых, наполовину свирепый, наполовину сочувственный взгляд, поскольку мы действительно десять лет назад еще не имели чести восседать за этим почетным столом.

Дама, к которой обратился инженер, на мгновение побледнела.

— Нет, нет! — испуганно возразила она. Ее муж тоже стал отговаривать ее делать это:

— Ты сразу начинаешь волноваться, когда вспоминаешь об этом.

Но поскольку мы не отставали, госпожа советница наконец поддалась на наши уговоры.

— Вы знаете, что свои девичьи годы я провела в небольшом городке под Штутгартом, где мой отец в свое время командовал воинской частью. Дом, в котором мы жили, после того как он вышел в отставку, был большим длинным зданием; на первом этаже были служебные помещения, на втором — жили мы. Мансарды, за исключением двух небольших комнаток, были завалены тогда всяким хламом. В этих двух узких, низких комнатках жила древняя старуха, вдова одного лейтенанта, который умер за много лет до этого. Все в округе считали, что в могилу его так рано свела своей беспутной жизнью жена, но это было далеко не худшее, что о ней говорили. Когда в городе случалась какая-либо беда, это приписывали козням «старухи-лейтенантши», и поскольку она на старости лет занялась знахарством и гаданием на картах — ведь ее скудной пенсии не хватало на жизнь, — не гнушаясь при этом темных делишек, то, возможно, на совести у нее что-то и было. Впрочем, не столько, сколько ей пришлось за это заплатить: всюду ее считали ведьмой, и в конце концов дело дошло до того, что ни один из жителей города не захотел сдавать ей комнату. Так как она была совсем одна — единственная дочь, с которой она к тому же не ладила, вышла замуж за ремесленника и уехала, — мой отец сжалился над ней, поскольку она все же носила фамилию бравого офицера, и предоставил ей две комнатки наверху. Однако даже моя матушка, как она ни была отзывчива к людям, и та отнеслась к этому неодобрительно, а что уж говорить о прислуге! Кристоф, камердинер моего отца, сокрушался, что эта ведьма вконец нас околдует, а Бербель, наша кухарка, рыдая и заламывая руки, пришла ко мне: «Барышня, сохрани вас господь, но я ни за что здесь не останусь!» В конце концов она все же осталась и меньше всего из-за того, что я, мнившая себя в свои шестнадцать лет очень просвещенной особой, доказывала ей, что ведьм на свете не существует, а потому что добрая душа не захотела покинуть нас в столь трудное время.

Несмотря на свою просвещенность, должна признаться, что и мне стало жутко, когда старуха однажды вечером — это было в марте 1865 года — въехала в наш дом. Впереди на ручной тележке Кристоф вез жалкие пожитки лейтенантши, за ним плелась старуха, а вслед — вся детвора города. Это было самое отвратительное человеческое существо, которое мне доводилось видеть: иссохшая, сгорбленная старуха с крючковатым носом, слезящимися глазами, трясущимся подбородком и беззубым ртом. Ее внешности полностью соответствовал скрипучий гнусавый голос, которым она выкрикивала бежавшим следом за ней мальчишкам самые грязные ругательства.

Мой отец заверил всех женщин в доме, что мы почти не будем видеть и слышать новую соседку, поскольку к ней вела отдельная лестница, но для нас и это было слишком. Того, что она время от времени появлялась на кухне, выпрашивая то одно, то другое, было вполне достаточно, потому что после каждого такого визита Бербель присылала на стол пересоленный суп и пригоревшее мясо и со слезами на глазах заявляла, что теперь она уж точно уйдет. Кроме того, старуха продолжала заниматься своими темными делишками, хотя обещала отцу обратное. Иногда, когда она принималась варить свое зелье, по коридору распространялся отвратительный запах. К тому же в дом стало наведываться далеко не лучшее общество; впрочем, среди поднимавшихся к ней по черной лестнице наряду с отбросами общества были и благородные дамы, желавшие узнать по картам свою судьбу, однако приятнее от этого ее присутствие не становилось. Тут мой отец стал действовать решительно и уже через две недели, незадолго до Пасхи, заявил «лейтенантше», чтобы она подыскивала себе другую квартиру — оплату ее жилья он возьмет на себя. Но до этого дело не дошло.

В страстную пятницу к нам на кухню ворвалась бледная от ужаса горбатая швея, которая направилась было в мансарду, чтобы получить совет в своих сердечных делах, и сказала, что старая лейтенантша лежит наверху мертвая с перекошенным в судорогах лицом и вывернутыми суставами — дьявол, мол, забрал ее к себе. Сбежался весь дом, но никто не решался зайти в ее каморку, пока мой отец сам не поднялся туда. Здесь оказалось, что со старухой случился всего лишь удар. Вскоре она пришла в себя, однако врач настоятельно порекомендовал отправить ее в больницу. Но старуха так отчаянно противилась этому, что мой добрый, мягкосердечный отец не стал заставлять ее. И для того, чтобы это жалкое, покинутое людьми создание не осталось совсем без ухода, он решил нанять ей служанку. Прошло, правда, довольно много времени, прежде чем нашлась такая, которая была согласна прислуживать ведьме. Ее звали Рикеле, и репутация у нее тоже была не из лучших. Естественно, ладили они между собой весьма плохо. Старуха, которая теперь все больше слабела и не могла уже вставать с постели, хотела, чтобы служанка постоянно была возле нее, и все время мучила ее своим недоверием. Рикеле была не состоянии это терпеть, начинала ругаться и плакать и почти каждый день убегала от старухи. Тогда из мансарды по всему дому разносился крик: «Рикеле! Рикеле!» Надо сказать, что, как ни слаба была старуха, ее скрипучий гнусавый голос ничуть не ослабел. «Рикеле! Рикеле!» Нас этот крик окончательно выводил из себя, и приходилось посылать Кристофа, чтобы он уговорил заупрямившуюся служанку вернуться.