Клеймо Дьявола (СИ)

…Под древними гербами, увитыми змеями, мелькнули знакомые если не по написанию, то по звучанию фамилии Midgard и Niеrach… Глава одного из родов — по имени Бенедикт — продал душу дьяволу за бессмертие, а представительница другого — свыше двух веков продлевала свою жизнь, научившись красть жизненные силы своих молодых любовников…

…Бартоломео Микеле ди Фьезоле, ученый-книжник и мистик, в 1443 в Ломбардии обвинен в колдовстве и ереси. Сожжён. Некий Джон Утгарт, моряк, выгнан из деревушки Вудли по подозрению в колдовстве и наведении порчи…

Но некоторые имена не попадались нигде.

— Невер! Откуда Вы родом?

— Из Ньевра.

— Вы по виду и манерам — из скромных рядов древней аристократии…

— Невер — это не полная, но родовая фамилия. — Морис пожал плечами и усмехнулся. — После 9 термидора нам вернули замок Нуар Невер и земли, но мой дед — Арман-Франсуа — предпочел оставить фамилию, взятую прадедом после 1789. Тот — Гийом Донасьен де Нуар-Невер — стал именоваться просто Гийомом Невером. Несколько раз он чудом ускользал от собратьев аррасского адвоката. Я слышал, что он был весьма низкого мнения о своих соотечественниках, и ожидал новых бурь, что, кстати, говорит о большой прозорливости. Тогда же он, говорят, заявил, что если на вершине иерархической лестницы стоит не трон, а гильотина, карабкаться по ней слишком рьяно — глупо. Дед же продал замок, обратив имущество в ценные бумаги, купил скромный дом в пригороде Парижа и имение в провинции, и усиленно изображал буржуа. Даже во времена Реставрации предпочёл не высовываться, правда, снова стал зваться де Невером. При этом, и прадед, и дед в каких только передрягах не бывали, но всегда выскальзывали без единой царапины.

— Немудрено. А ваш отец?

— Фактически, дворянин-рантье в третьем поколении. Не мне судить, но безделье очень угнетало его. Он увлёкся какими-то опытами с сурьмой и сулемой. Его нашли мёртвым в своей лаборатории, когда мне было семнадцать. В тот день он зашёл пожелать мне доброго утра и сказал, что видел во сне мать. Это было так странно. Он вообще никогда со мной о ней не говорил.

— А кто была ваша мать?

— Тоже, как вы выражаетесь, из скромных рядов древней аристократии. Их семья в родстве с Шатобрианами. Прожила она, правда, мало. Мне и трёх лет не было, когда её не стало. Кормилица говорила, что она была удивительно красива. Как ангел. Впрочем, из-за отца, это мой камердинер сплетничал, ещё до моего рождения несколько дам высшего света просто передрались. Говорят, знаменитый своей красотой де Руайе в сравнении с ним казался просто уродом.

Хамал промолчал. Комментарии не требовались. Он ещё некоторое время внимательно наблюдал за Невером, рассеяно глядящим в окно, а потом неожиданно обратился к нему.

— Вы это всерьёз?

Невер взглянул на Гиллеля.

— Что?

— Я говорю о вашей мысли, что красота — обуза, и вы готовы поменяться внешностью с любым из нас.

Морис пожал плечами.

— Поймите, Хамал. Для женщины красота — в известной мере компенсация за внутреннюю пустоту. Да, говорим мы, пустышка, дурочка, но зато — какая красавица! А для мужчины, одаренного этим никчемным женским даром, всё иначе. Его красота как дворянство. Только обязывает. Вам ничего не прощается. Если вы в чём-то несовершенны, спрашивают, — по какому праву вы тогда так красивы?! Не говорю и ещё об одном обстоятельстве. Помните, когда мы после похорон Лили пришли к вам с Эммануэлем?

— Конечно.

— Вы же тогда, я прочёл это по вашему лицу, были не только рассержены тем, что вас раскусили, но и изумлены тем, что это сделал я. А всё потому, что не принимали меня всерьёз. Но почему не принимали-то? Если задумаетесь, поймёте. Вы подсознательно склонны были считать красавца глупцом, хотя никаких оснований для этого у вас не было.

Хамал закусил губу и усмехнулся, а Невер между тем продолжал:

— Есть и другие неприятные моменты. Вас почему-то считают созданным для любви, и любая девица претендует на вас как на возможную собственность. А мне, извините, Хамал, как и любому мужчине, хочется принадлежать, прежде всего, самому себе.

— Проще говоря, чем больше в красавце мужчины, тем больше он ненавидит свою красоту?

Невер подумал и кивнул.

— Мне нравится ваша формулировка.

Хамал продолжал свои изыскания. Дом Риммона и Скала Риммона попадались ему в Книге Навина, в Книге Царств, у Неемии и Захарии. А вот — Черный род Риммон из Дамаска. Дьяволопоклонники. Волхователи. Факиры. Спасаясь от преследований, в десятом веке перебираются в Европу…

— Сиррах, вы совсем ничего не знаете о корнях своего рода? Вы не евреи? — осторожно спросил Хамал Риммона.

— Я осиротел в двенадцать лет. Но помню, мать говорила, что наши далекие предки — сирийцы.

Хамал счёл за благо прекратить расспросы и углубился в архитектурные исследования.

Но не все, подобно Хамалу извлекали из книг интересные сведения. Гиллель, пришедший как-то к Эммануэлю в спальню пожелать доброй ночи, несколько минут удивлённо следил за Ригелем. Лицо Ману было искажено, но в неверном свете пламени камина трудно было понять его гримасу. Эммануэль медленно рвал книгу и бросал листы в огонь.

— Что вы делаете, Эммануэль?

Ригель повернулся к нему. Нет, он лишь показался взволнованным. Черты были как обычно бесстрастны, лишь нижняя губа была брезгливо оттопырена, а в тёмных глазах, казавшихся почти чёрными, застыла тоска.

— Я… замёрз.

Хамал окинул взглядом вязанку дров около камина.

— Не лучше ли использовать их? Жечь книги?

— Почему нет?

— Эммануэль!

Ригель поднял на него смиренный взгляд, исполненный муки и кротости.

— Простите меня, Хамал. — Ману оторвал от книги титульный лист и положил в огонь. — Я напоминаю вам, должно быть, Савонаролу или Торквемаду?

— Скорее, молодого Лойолу. Но это не меняет дела.

— Я понимаю.

— Это что — желтый роман?

— Нет.

Эммануэль, бросив в огонь переплет, осторожно подвинул его кочергой подальше в огонь. Хамал прочёл на обложке имя Гельвеция.

— Господи, он-то чем вам не угодил?

— Это ужасно, Гилберт. Я только сейчас осознал это. Это непостижимо и страшно. Как объяснить, что книга, которая, казалось бы, битком набита высокими словами о человеческом достоинстве и благородстве, гораздо отвратительней и непристойней любого бульварного желтого романа? Его пошлость удручающа. Ничтожество и мерзость всегда ищут низость в основании любого поступка и события. Завистник, сребролюбец и развратник везде будет видеть только зависть, денежный расчет и разврат. Даже в Боге. Как они пошлы, все эти упорные утописты, превращающие человеческую природу в абстракцию, творцы женской эмансипации, разрушители семьи, составители обезьяньей родословной, чье имя ещё недавно звучало как ругательство, а сегодня стало последним словом науки! Это ужасно.

— Я готов с вами согласиться, но жечь? Помилуйте, это аутодафе какое-то. Искушение было слишком велико?

Эммануэль хмуро покосился на Хамала.

— Не знаю. Это — не искушение, а оскорбление Бога Живого. Но вы правы, наверное. Я не должен был судить… Бог ему судья. Но, с другой стороны, для этого человека не было ничего святого. Почему же для меня должны быть святы его писания? — Эммануэль поворошил кочергой пепел и подбросил дров в камин. Потом виновато улыбнулся, — простите, Гилберт. Должно быть, вы все-таки правы. Не надо было этого делать. Ещё раз простите. Доброй ночи.

Едва Хамал покинул его, Эммануэль задвинул засов и вернулся к камину. Затем сел, вздохнул и неторопливым движением вынув из-под кресла тяжёлый том Вольтера, открыл и, вырвав титульный лист и сморщившись как от зубной боли, отправил его в огонь.

— Возможно, я не прав, — заявил как-то вечером Хамал, вернувшись с заседания Общества изучения древностей, — но сегодня имеет смысл общаться лишь со святыми, помешанными или отпетыми мерзавцами. Только они сохраняют главное свойство, a potiori fit denominatio подлинного интеллекта — свежую мысль. У остальных совершенно нечего почерпнуть. Совершенно нечего.