Вместе с Суртсеем

Однако время прошло быстро. И каким неподдельным было мое изумление, – вернее, небывалое облегчение и радость, – когда июльским утром 1963 года я совершенно неожиданно для себя на шел в почтовом ящике письмо от доктора Стюарта, в котором он извещал меня, что Джулиан резко пошел на поправку. И действительно, когда я приехал в Оукдин, доктор подтвердил: Джулиан полностьюздоров. По словам Стюарта, излечился мой брат едва ли не в одночасье; здесь, впрочем, я засомневался, ибо подметил в поведении брата несколько ненормальных черт.

Хотя во всем остальном успехи, достигнутые врачом, поражали. Когда я в последний раз видел Джулиана – это было всего месяц назад, – мне стало не по себе, столь чудовищны были масштабы его помешательства. Тогда я стоял рядом с ним возле забранного решеткой окна, в которое, как мне сказали, он мог часами смотреть на север. В ответ на мое осторожное приветствие брат пробормотал: «Ктулху, Отуум, Дагон: Обитатели Глубин во тьме, все глубоко спят, дожидаясь пробуждения…» Мне не удалось добиться от него ничего другого, кроме этой бессмыслицы.

Но каковы были перемены! На сей раз брат тепло приветствовал меня – хотя теперь я задним числом понимаю: узнал он меня не сразу, с легким опозданием. Немного поговорив с ним, я пришел к отрадному выводу: не считая одной новой идиосинкразии, [6]передо мной стоял практически тот же человек, которого я знал до болезни. А пресловутая странность заключалась вот в чем: у брата, по всей видимости, появилась ужасная фотофобия, и теперь он носил большие темные очки, полностью закрывавшие глаза и предохранявшие от попадания солнечного света с боков. Однако, как я выяснил позднее, объяснялась эта причуда другими причинами…

Пока Джулиан собирал вещи, готовясь к обратному отъезду в Глазго, доктор Стюарт отвел меня в свой кабинет. Когда я подписал все документы, нужные для выписки, врач поведал мне о просто-таки фантастическом выздоровлении моего брата. Как оказалось, на прошлой неделе, войдя в палату Джулиана как-то утром, доктор Стюарт обнаружил его сжавшимся в комочек под одеялом. Мой брат отказался выходить из комнаты, пока ему не принесут темные очки. Какой бы неожиданной ни показалась эта просьба, она необычайно обрадовала изумленного психиатра. Еще бы – впервые за весь срок лечения пациент продемонстрировал сознательное восприятие окружающей действительности!

В общем, очки стали свидетельством профессиональной удачи доктора Стюарта, ибо, едва их принесли, Джулиан быстро вернулся в нормальное психическое состояние. Огорчало психиатра только одно – решительный отказ моего брата их снимать. По словам Джулиана, свет резал ему глаза! Однако добрый доктор заметил, что чего-то подобного и следовало ожидать. За время долгой болезни Джулиан так сильно отдалился от нормального мира, что его органы чувств частично атрофировались, буквально отказались функционировать. Мой брат напоминал человека, который много лет просидел в темной пещере, а теперь вышел в залитый ярким светом внешний мир. Это отчасти объясняло ту неуклюжесть, какая поначалу сопровождала все его движения. Один из ассистентов доктора Стюарта обратил мое внимание на то, как необычно Джулиан брался за предметы, даже самые маленькие, когда хотел поднять их или рассмотреть поближе, – словно он забыл, для чего служат пальцы! В первое время Джулиан не ходил, а скорее ковылял вперевалку, как пингвин. Его заново обретенные способности к разумному выражению мыслей порой отказывали ему, и тогда вместо нормальных звуков человеческой речи он издавал какие-то утробные шипящие звуки, казавшиеся мне пародией на английский язык. Однако все эти ненормальности исчезли уже через несколько дней, а потому причины неожиданного выздоровления Джулиана остались такой же загадкой, как и причины его внезапного помешательства.

Сидя в купе первого класса поезда Лондон – Глазго, несущегося на север, и давно уже исчерпав все вопросы, какие хотелось задать брату, – кстати, отвечал он крайне уклончиво, – я погрузился в чтение захваченной на дорогу книги. Через несколько минут, вздрогнув от грохота проходившего мимо встречного поезда, я оторвался от книжной страницы и… несказанно порадовался, что в купе кроме нас с Джулианом никого нет. Ибо мой брат заинтересовался какой-то старой газетой, и я не знаю, что подумали бы наши возможные попутчики, случись им увидеть выражение его лица… Пока Джулиан читал ту заметку, оно сделалось сначала раздраженным, потом едва ли не злобным. Странные черные очки лишь усиливали эффект, одновременно придавая его лицу оттенки злобного сарказма, жестокого триумфа и нескрываемого презрения. Я был неприятно поражен, однако смолчал, а позднее, когда Джулиан вышел в коридор подышать свежим воздухом, схватил газету и отыскал рубрику, которую читал мой брат и которая, по всей видимости, вызвала на его лице столь богатую гамму чувств. Тут же вернулся прежний страх. За последний год я практически не держал в руках газет, и прочитанное явилось для меня шоком. И все же впечатление было такое, будто где-то и уже это слышал… В заметке сообщалась о событиях, практически повторявших события той злосчастной ночи. Обострения у душевнобольных по всей стране. Необъяснимые, безумные и страшные поступки людей, ранее считавшихся нормальными. Всплеск деятельности зловещих сект и черные мессы в центральных графствах Великобритании. Необычные морские животные, выброшенные на побережье близ Хардена, и еще более загадочные происшествия в Котсволдских холмах в Глостершире.

Словно холод океанских глубин коснулся моего сердца… Я быстро перелистал остальные страницы и едва не выронил газету, наткнувшись на то, что почти ожидал увидеть: в Атлантике между Гренландией и северной оконечностью Шотландии были зафиксированы толчки на морском дне. Я инстинктивно впился взглядом в дату над заметкой. Как и следовало ожидать, газета была недельной давности…Подводное землетрясение произошло именно в то утро, когда доктор Стюарт нашел моего брата скорчившимся под больничным одеялом, в палате с зарешеченным окном!

И все же мои страхи, по всей видимости, оказались беспочвенными. По возвращении в Глазго брат первым делом уничтожил все свои книги по оккультизму, что несказанно меня обрадовало. Правда, при этом он не предпринимал ни малейших попыток вернуться к сочинению книг. Вместо этого Джулиан уныло слонялся по дому, размышляя, как мне казалось, о своей продолжительной болезни (по его словам, о периоде безумия он ничего не помнил). При этом он ни разу, вплоть до ночи, когда умер, не снимал очков. Подозреваю, что Джулиан не расставался с ними даже в постели, но для чего они ему понадобились и в чем заключался смысл слов, произнесенных в ту давнюю ночь в моей комнате, – все это стало понятно мне гораздо позже.

Меня заверили, что фотофобия брата со временем пройдет, однако день шел за днем, и скоро ждать стало уже бессмысленно. Кстати, вскоре я заметил в характере брата перемены иного рода. Если раньше Джулиан отличался застенчивостью, замкнутостью и почти полным безволием, – о чем, кстати, свидетельствовал и его слабый подбородок, – то теперь его было не узнать. Он вступал со мной в препирательства по малейшим пустякам. Его лицо – губы и особенно подбородок – приобрело абсолютно несвойственную ему твердость.

Все это не переставало меня удивлять, и по мере того, как одна неделя сменялась другой, я проникался все большей и большей уверенностью в том, что с моим якобы излечившимся братом далеко не все в порядке. Помимо его меланхоличной задумчивости, в нем поселилось нечто пугающее. Почему он больше не рассказывал о чудовищных снах, терзавших его каждую ночь? Одним небесам известно, как мало он спал, но даже если ему и случалось уснуть, меня частенько будило его бормотание, в котором слышались отголоски увиденных во время болезни кошмаров.

Впрочем, примерно в середине октября с Джулианом случилась отрадная перемена. Он заметно повеселел и даже занялся старыми рукописями, которые уже давно пылились незаконченными – хотя и вряд ли всерьез. В конце месяца брат удивил меня неожиданным признанием: оказывается, у него давным-давно появился замысел для хорошей книги, однако толком взяться за нее до сих пор не получалось. Работать над рукописью он будет сам, но сначала необходимо изучить кое-какие источники, потому что для подобного произведения требуется особенно тщательная подготовка. Джулиан попросил меня по возможности не нарушать его уединения, насколько то позволяло наше скромное жилище. Я согласился со всеми его условиями, хотя и не понимал, зачем ему понадобилось оставаться одному в комнате и запираться изнутри, – или почему он расчистил «для будущих нужд» просторный подвал нашего дома. Правда, никаких вопросов я задавать не стал. Брат тактично попросил об уединении – и, насколько это зависело от меня, получил его. Должен, однако, признаться: меня охватило нешуточное любопытство.