Собака Кантерсельфа

И он увидел целую стопку таких же прямоугольников, и опять женщина положила эту особенную телеграмму отдельно.

– Зря вы так акцентируете на ней внимание, – сказал он и вдруг догадался. – Вы ее… всем своим гостям читаете? И тестю читали?

На этот раз она отреагировала бурно. Пронеслась мимо, схватила трусы, которые успела прибрать на подоконник, с треском распахнула окно и вышвырнула их вон.

– Сволочь! Старый облезлый козел! – крикнула она.

Выплеснув эмоции, она успокоилась и присела рядом. Ей шло слово "присела". На уровне талии возникала вогнутость, все что ниже, волнующе оттопырилось.

– Как вы думаете, это ведь может быть простая ошибка? – с надеждой спросила она, и он с готовностью подтвердил.

– Конечно, ошибка. Напутали на почте вот и все. С ними часто такое бывает.

– Правда? – женщина закивала головой часто-часто, достал платок, но слез не было.

Глаза ее оставались красными. Да она дома всю ночь проплакала, догадался Сафа.

– Давно ваш муж на вахте? – спросил он.

– С тех пор, как порт закрыли.

Сафа кивнул. После того, как Иван Иваныч закрыл порт, сто тысяч человек оказались на улице. Чтобы избежать социального взрыва, в Алге все было завязано на порт и больше не имелось сколь – нибудь крупных предприятий, была организована работа вахтовым способом. Мужчин поначалу увозили полными транспортами. Потом мужики закончились, и пришла очередь сыновей.

– Деньги присылает? – спросил Сафа.

– Регулярно. Правда, не очень много, но на жизнь хватает. Я думала, может, основные деньги он на месте копит, а потом привезет с собой, когда вернется.

Кажется, она была готова опять заплакать.

– Письма были?

– Нет, только телеграммы. Как-то Миша написал, что деньги экономит и так дешевле.

Хрен его разберет, вахта, решил Сафа. Все-таки это не обычная штука. Может, и бумаги негде купить. Спецмагазины как для прокаженных, где на полках только печенье и ситро. Про ситро он подумал, вспомнив детский лагерь, в который ездил, еще когда учился. Лагерь был дешевенький и ублюдочный. Там все время хотелось жрать. Магазинчик был только один, и выбор там был: печенье и ситро. После этого Сафа на всю жизнь возненавидел овсяное печенье. А потом и школу бросил на хер.

– Все у вас будет в порядке, – безо всяких на то оснований заявил он.

– Не в порядке! – она повторила это несколько раз, качая головой, словно китайский болванчик. – Знаете, так душевно с вами разговаривать, – признается она. – Вы совсем другой, сразу видно воспитанного человека.

Потом она накормила его такими душистыми щами, что Сафа решил послать предыдущую Маринку куда подальше. У этой и задница больше и готовит она лучше.

Уперев в гладкую щеку свою маленькую сдобную ладошку, она смотрела, как он ест, хоть Сафа и не понимал, что женщины находят в том, если кто-то при них жрет. Сам он никогда не испытал бы особого кайфа, если бы при нем кто-то набивал брюхо. Из секса у них в этот вечер было то, что она погладила его ладошкой по голове и спросила:

– Такой худенький. Сколько тебе лет, мальчик?

– Я не мальчик. Мне 17. -17!-она охнула, прижав руку к губам.

– И не надо на меня так смотреть! – вскипел он. – Тоже мне жалельщица нашлась!

– Да не жалею я вовсе. Просто вырвалось. Ты не подумай.

Обычно на прощанье женщины спрашивает, когда он придет в следующий раз. Марина спросила:

– Как вы думается, Миша вернется ко мне?

Сафа заверил, что безусловно. Разговоры об уехавших мужьях начинали ему надоедать.

Хотя всем было известно, что из уехавших ста тысяч мужиков не вернулся никто. Ни один человек.

В баре "Белая акула", которые никто иначе не называл, как "Зубы" из-за вывески, на которой опрометчиво были изображены челюсти с жутковатыми, явно кариесными зубами, собралась теплая компания: Чемоданов, Жека Томилкин и Живолуп. Их объединяли две вещи: все они "бомбили" и все были неместными, отчего не подлежали вахтовке. Раньше Сафа как-то не обращал внимания на то, что они приезжие, теперь же явственно прочухал разницу. Им вещички не собирать, на черном пароходе не уплывать. У него в жизни существовал водораздел – дата, когда ему исполнится восемнадцать. Он перейдет за эту невидимую, но осязаемую словно гранит черту, и что-то произойдет.

Для мира событие останется незамеченным, а он исчезнет как корабль в Бермудском треугольнике. Раньше, собственное совершеннолетие его особенно не занимало. Что значит быть взрослым? Ну, водку начнут отпускать в ресторане. Ну, разрешат гулять после 23-х. Вахта заставила воспринимать все иначе, контрастнее. Вот он до вахты – вот после. Сафа вспомнил о тех, кто ушел до него, тоже, наверное, ночи не спали, мучились, думали про после. Ему стало страшно. И еще стыдно.

Словно вахта была некоей постыдной болезнью. Триппером не как положено спереди на флаге, а сзади на выхлопной трубе. Колян, когда его забирали, строго настрого запретил кому-нибудь распространяться об этом. Сафа сразу не просек, почему.

– Потом поймешь, – пообещал Колька.

Теперь до него дошло. Не хотелось не только говорить об этом, но даже думать, отсчитывая последние деньки до Черного Парохода. То, что было потом, не укладывалось, не хотело укладываться в голове. Сплошное слепое пятно. Черное пятно. Оно уже жило в нем. Он с ним ложился спать, с ним вставал. Если другие узнают о предстоящей ему вахте, то узнают и о черном пятне. Ни для кого не станет тайной, что оно живет в нем. Что он все время думает о нем. Будут говорить – больной. Трус. Смеяться в тихую над ним. Даже не над ним, потому что грешно смеяться над больными людьми, как сказали Шурику, будут смеяться от облегчения, что им самим не плыть на Черном Пароходе. Что это ему придется собирать вещички и справки, будь они не ладны, а потом стоять в очереди таких же бедолаг в опустевшем холодном порту. И над всей очередью будет реять одно только слово. Зараза. Они все заразные Черным Пароходом и это неизлечимо. Им уплывать, а вам еще жить. Так что не подходите к этим чумным, не то и к вам ненароком заглянет господин Пятаков и сунет оставшимся вакантным билетик. Чур, меня, чур.

Увидев Сафу, Жека усиленно замахал руками, будто он мог пройти мимо. В "Зубах", если было человек пять, включая бармена с цыганской внешностью по имени Рома, то можно было считать толпа.

Из всех троих Жека был специалистом по словесному поносу, раньше в жутко секретном "ящике" в Загоре работал, намолчался, теперь пробило на корпус.

Чемоданов был родом из Мусорки – деревни в двадцати километрах от Алги. Надо же двадцать километров спасли человека от вахты. Всегда услужливый, даже добрый, мог заложить и подставить в один момент, не моргнув глазом, говорят, все деревенские такие.

Кем был раньше Живолуп, никто не знает. Шнобель изломанный как у боксера, но не боксер, мускулистый, огромные кулаки, взгляд злобный. Пасть раскрывает только, чтобы попросить еще пива. Непонятно, чего он к ним прибился.

– У меня сосед повесился! – возбужденно сообщил Жека, едва Сафа опустился на трескучий стул.

Дурацкая манера у Томилкина рассказывать всякие страсти неоправданно радостным тоном. Он даже об авариях рассказывал, давясь от смеха, будто анекдоты травил.

Может, у него в "ящике" эксперименты ставили на мозге?

– Плохая примета в комнате жить, где человек удавился, – с видом знатока заметил Чемоданов. – Он начнет тебе везде веревки подсовывать, чтобы следом забрать.

– Типун тебе на язык! Скажешь тоже. Он же не у меня над кроватью повесился. У меня отдельная комната.

Жека жил в бывшем комплексном общежитии, где когда-то было не протолкнуться от загорелых докеров. Сафа бегал еще мальком к таким же малькам в семейную общагу.

Он хорошо помнил то время, когда словно черт из табакерки объявился Иван Иваныч с громадьем планов. К старому порту обещался новый пристроить. Сто тысяч новых рабочих мест. Новые модели пирсового оборудования. Новейший таможенный терминал.

Утверждал, что правительство их поддержит и даст миллиард кредита. Сафа помнит, с каким энтузиазмом говорил об этих наполеоновских планах отец. Как вдрызг разругался со всеми соседями. Ему нервничать было нельзя из-за больного сердца.