Пророчество о сёстрах

В конце концов я прихожу к выводу, что выбора у меня нет. Придется верить, что он хочет помочь. Иначе мне суждено состариться и превратиться в седовласую старуху, чья душа стоит на берегу в одном мире, а тело покоится на кожаном диване в другом.

— Значит, мне надо перебраться в другой мир?

Он кивает.

— Боюсь, что да. Но поверь мне: если ты будешь думать о Томасе и ни о чем другом, он найдет тебя. Он давно уже силится до тебя дотянуться.

Мальчик отворачивается, а с моря вдруг налетает порыв ветра — такой холодный, что я невольно обхватываю себя руками и смотрю на воду. Ветер так же мгновенно стихает, и эта внезапность лишний раз напоминает мне: я в чужом мире.

Когда я снова поворачиваюсь к мальчику, его уже нет. Я снова стою одна-одинешенька на пустынном пляже. На всякий случай озираюсь по сторонам, но нет, никаких сомнений и быть не может. Мальчик исчез, словно я и вовсе его не видала. Я поспешно направляюсь к обломку скалы, что лежит близ кромки воды, и лихорадочно оправляю облепившую колени юбку. Мне не терпится найти отца и вернуться назад в Берчвуд, в знакомый и привычный мне мир. Закрыв глаза, я думаю об отце и начинаю считать — и числа молитвой вплетаются в дыхание вод.

— Один… два… три… четыре…

Ноги отрываются от земли, но я не лечу. Не совсем лечу. Я охвачена черным вихрем, что тянет меня во все стороны, рвет на части. Это не быстрое и легкое, дающееся без усилий путешествие из одного мира в другой, а клубящееся море, что душит меня, не дает дышать. Во мне поднимается волна слепой паники. Уж не успел ли тот человек с пляжа рассказать падшим душам, что я тут, в Иномирьях, не пытаются ли они затянуть меня в Пустошь?

Через миг ноги мои касаются земли. Я сама не осознаю, что у меня закрыты глаза, пока не открываю их и не оглядываю мир, в который попала. Он почти бесцветен — во все стороны, сколько хватает глаз, тянется ледяная равнина. Над головой нависает белесое небо, и трудно различить, где кончается лед и начинаются небеса.

Инстинкты велят мне бежать, спасаться, как можно скорее покинуть этот мир и поискать отца в другом, но я решаю немного подождать, дать отцу время найти меня здесь — если он вздумает здесь меня искать. И хотя идти тут некуда, мне не нравится стоять просто так, поэтому я, шаркая ногами по льду, бреду наобум куда-то вперед, пока внимание мое не привлекает протяжный, отдающийся эхом зов. Я останавливаюсь и прислушиваюсь.

Чей-то голос, приглушенный, далекий. Замерев, силюсь разобрать слова, но не могу, поэтому шагаю туда, откуда этот голос исходит. Местность вокруг такая однообразная, что мне не по чему даже судить, далеко ли я прошла. Однако я знаю, что приближаюсь к кому-то — ведь голос звучит все ближе. Странное, очень странное ощущение — слышать, как голос становится все громче, хотя впереди не видно ничего и никого — ни строения, ни дерева, ни пещеры. Совсем ничего.

Приблизившись к источнику голоса, я уже не сомневаюсь: он взывает о помощи. Я ускоряю шаги, хотя по скользкому льду быстро не пошагаешь, да и потом я совершенно не уверена, какая от меня может быть помощь. Теперь голос звучит совсем уже близко. Остановившись, я оглядываюсь, пытаясь понять, откуда же он исходит, потом снова бреду дальше. Совсем как в детской игре в «холодно-горячо». Тот мальчик с пляжа наверняка велел бы мне молчать и ждать отца, но невозможно просто так стоять и слышать, как рядом кто-то стонет, — и даже не спросить, в чем дело.

— Тут кто-нибудь есть? Что с вами? — Я чувствую себя довольно глупо — крича вот так в пустоту, неведомо куда.

Стон прекращается, но лишь на мгновение, и скоро возобновляется снова. И теперь наконец я различаю некоторые слова:

— Помогите… помогите… пожалуйста.

Кажется, голос принадлежит женщине.

Я снова оглядываюсь, пытаясь понять, откуда она зовет.

— Эй! Где вы?

— Помогите… прошу. — Голос доносится откуда-то у меня из-под локтя, совсем рядом. — Спасите… пожалуйста…

На сей раз никаких сомнений уже оставаться не может. Голос звучит у меня не из-под локтя, а из-под ног. Я вперяюсь взглядом в лед и даже оскальзываюсь, увидев замороженную под ним фигуру. Я с трудом удерживаюсь от крика, кубарем валясь на лед, нелепо взмахивая руками и ногами. Приземлившись, судорожно ползу на четвереньках, теряя равновесие и оступаясь, торопясь скорее убраться от похороненной во льду подо мной фигуры, хотя мне совершенно нет причин бояться ее. Лицо ее бесцветно, но сохранилось подо льдом в идеальном состоянии. Даже волосы у нее замерзли и лучами расходятся во все стороны.

Когда она говорит, губы ее движутся почти неразличимо:

— Помогите. Они… идут…

Меня захлестывают ужас и жалость. Так хочется помочь этой несчастной — но, говоря правду, желание помочь сражается с еще более сильным стремлением бежать, оказаться как можно дальше от жуткого зрелища. Разум мой лихорадочно перебирает разные возможности и приходит к выводу: сейчас не время для помощи. Если я хочу найти отца и узнать, где список, то должна держаться подальше от падших душ. Нельзя задерживаться в одном месте надолго, особенно в таком опасном и ужасном месте.

Когда я с трудом поднимаюсь на ноги, голос женщины подо льдом вдруг превращается в целый хор — хор, в котором сливается много голосов, и все стонут, все тянутся ко мне, пока мне не начинает казаться, что они вот-вот утащат меня вниз, под лед.

— Помоги… нам… Падшие… Смерть… Пожалуйста… Освободи нас… Дитя…

Голоса сливаются, искажаются, вторгаются в мой разум, пока я не зажимаю уши руками, не застываю, жадно хватая ртом воздух, обессилев от ужаса.

Я вспоминаю последние мысли, с которыми покидала пляж. И понимаю, что оказалась на Пустоши.

28

Я трясу головой, отгоняя это жуткое знание, но правду не отгонишь. Меня привели сюда не духи, а мои же собственные страхи… собственные мысли во время перехода.

Мысли имеют силу. Особенно в Иномирьях.

Воспоминания о голосе Сони выводят меня из оцепенения. Я закрываю глаза и представляю себе отца. Я не оставляю в голове места ни для чего, кроме него.

Отец, отец, отец.

Неведомая сила поднимает меня вверх, застывший пейзаж внизу удаляется. Я вижу лица… множество лиц, пойманных в западню подо льдом, — сколько хватает глаз. Множество душ, изгнанных, замороженных — на веки вечные.

А затем я снова оказываюсь во власти вихря. В кромешной тьме.

Когда я открываю глаза, оказывается, что я плыву над влажной от росы травой. И хотя вокруг ничего нет, лишь травы и деревья во все стороны, я знаю, что нахожусь близ Берчвуда, но в параллельном мире, на равнинах Иномирий. Уже настал вечер, и, взглянув вверх, я вижу не серое мертвенное небо, под каким Элис угрожала мне, но темно-фиолетовое бездонное небо моего первого, бодрящего странствия над морем.

Прогалинка у реки тонет в тени высокого дуба. Я узнаю его: отец часто приводил меня сюда, когда я была совсем крошкой, и летом читал мне под сенью лесного великана. Я опускаюсь в густую траву.

Мне ни капельки не страшно.

Подходя к дереву, я ощущаю жгучее предвкушение, как будто жду, что с минуты на минуту случится нечто чудесное, имени чему подобрать еще не могу. И когда навстречу из леса ко мне выходят двое, я понимаю, чего ждала.

Отец выглядит много моложе, чем я его помню, а вот мама совсем такая, какой я ее себе представляла, — молодая жена и мать. Ветер доносит ко мне ее смех, пока они, рука в руке, идут через луг. Она глядит на отца с обожанием. Внезапно я начинаю чувствовать себя незваной гостьей, как будто эти беззаботные мгновения принадлежат лишь им одним. Однако это ощущение длится лишь несколько секунд. Стоит родителям заметить меня, на лицах у обоих расцветают улыбки.

Миг, и они уже стоят возле меня. Я бросаюсь в объятия отца.

— Папа! Это ты?

Голос мой звучит приглушенно, потому что я уткнулась лицом папе в плечо.

Смех его окружает нас, точно облако, вибрирует в широкой груди.