По ту сторону безмолвия

Я честно не помню, скоро ли пережил потрясение, или тот сокрушающий стыд преследовал меня долго. До тех пор, пока я не рассказал эту историю Лили, она оставалась нежной улыбкой из далекого прошлого, детским воспоминанием, из тех, которыми ты с удовольствием делишься с другом, чтобы посвятить его в часть твоего прошлого, известную немногим. Я закончил рассказ улыбкой и пожатием плеч:

— Макс зарабатывает очко.

— Какое свинство. Твой отец иногда — настоящий говнюк.

— Почему?

— Почему?! А зачем он сказал тебе это? Зачем? Ты получил свой хоум-ран. Он был твой, ничто не могло отнять его у тебя. А отец отнял — испортил навсегда, сказав тебе о расстегнутой молнии. Ты только прислушайся, как ты теперь рассказываешь о том дне — словно это всего лишь маленькая забавная история. Верно? «Макс зарабатывает очко». Ты бы слышал свой голос. Дело не только в очке, то был один из триумфов твоего детства. Хоум-ран! Ну и что, что дурацкая молния расстегнулась? Ну и что, пусть бы даже весь свет знал — какая разница, если не знал ты? Он бесчувственный подонок.

Можете считать меня слепым. Или просто влюбленным в отца, не важно, мне никогда не приходило в голову посмотреть на дело так. Я знал, что отец любит меня, и не пытался отравить мне радость. Но, словно молоток, пролетевший четыре десятилетия, его бестактность впервые ударила меня прямо по голове.

Глядя в иллюминатор самолета на пустой освещенный бейсбольный стадион, я вспомнил негодующий голос жены, когда она говорила о моем отце.

Сколько раз мы поступали с Линкольном совершенно так же? Может быть, поэтому он так ужасно, непоправимо изменился? Может, все, что мы делали из чистых побуждений, движимые любовью, оказалось настолько вредным, что и враг бы не придумал более эффективного средства, чтобы испортить нашего мальчика?

Вот о чем я думал, пересекая той ночью Америку. Пожалейте человека, который не знает, в чем согрешил. Берегитесь ребенка, за которого он отвечает.

На полдороге я подумал: если бы только я мог остаться здесь, в воздухе, до конца своих дней. Как в детской сказке, это упростило бы все. Когда-то давным-давно жил-был человек, который сделал в жизни столько ошибок, что решил улететь с земли и никогда не возвращаться назад.

Когда мы приземлились в Нью-Йорке, шел дождь. Вода струилась по иллюминаторам, образуя странные рисунки, пока самолет выруливал на стоянку. Рейс был очень поздний, поэтому обошлось без обычной толчеи и сумятицы — пассажиры не стали поспешно выбираться из кресел и рваться к выходу. Они медленно поднимались и, шаркая, брели к выходам, как усталые зомби.

Так как у меня была с собой только спортивная сумка, я пошел прямиком к телефону и снова позвонил Майерам. Половина восьмого утра. Без толку. Следующая остановка — у стойки проката автомашин. Через несколько минут я уже сидел за рулем еще пахнущего кожей и краской новенького желтого «форда». Я прикинул, что на дорогу от аэропорта Кеннеди до Сомерсета уйдет около двух часов, но, когда выехал на шоссе, там уже появились пробки. Значит, времени уйдет больше.

За годы, прошедшие с нашей встречи, я очень редко вспоминал Майеров. Единственный раз, когда я отрешился от всего окружающего и сосредоточился на них, был как-то утром, на приеме у зубного врача. Сидя в ожидании своей очереди, я взял со столика журнал об архитектуре и стал его перелистывать. Наткнулся на что-то знакомое, не обратил внимания, и лишь несколько секунд спустя осознал, что это. Торопливо пролистав обратно, я нашел большую, на целый разворот, фотографию дома, в котором побывал в один гнетущий день в разгар того первого кризиса. Вот он! Удивительный дом Анвен и Грегори Майеров. К первоначальному зданию добавились косые купола и что-то похожее на гигантское крыло летучей мыши, но дом был настолько незабываем, что не узнать его я не мог. Текст гласил, что Брендан-Хаус (архитектор Анвен Майер), один из наиболее знаменитых образцов архитектурной школы Корваллиса, получил очередную престижную награду, на сей раз от какой-то европейской архитектурной организации. О доме говорилось так, словно все его знают и не удивятся новой премии. Я вырвал страницы со статьей и показал Лили. Она покачала головой и заплакала. Воспоминание о ее покрасневшем лице и слезах, блестящих на щеках, преследовало меня на протяжении многих миль.

Где-то между Нью-Йорком и Сомерсетом находилась стоянка, на которой Линкольн закупил припасы. Только там он мог их раздобыть посреди ночи на скоростной трассе Нью-Джерси. Он купил большие бутылки с кока-колой. Думаю, штуки четыре. Четырех должно было хватить, если он будет умен и осторожен. Бензин не проблема. Заехать на станцию, заправиться и спросить служащего, продают ли они такие небольшие канистры, на галлон-другой бензина, для газонокосилки. Из нескольких галлонов бензина костер выйдет о-го-го. Из чего он сделал фитиль? Вероятно, из трусов или футболки. Может быть, снял свою «В жопу танцы, давай трахаться!», разорвал на куски и заткнул ими горлышки бутылок. Подходящее применение. Бутылки из-под кока-колы, полные золотистого бензина, и обрывки «трахальной» футболки. Вот и все, что нужно. Каждый, кто смотрит телевизор, знает, как приготовить коктейль Молотова — ручную гранату бедняка.

Я знал, что Линкольн зол, что он способен на поступки, о которых мне даже думать не хочется. Но даже впоследствии, восстанавливая его шаги и постигая мотивы, я был потрясен тем, что он сотворил в ту ночь. Если бы только он остановился на несколько минут, чтобы выслушать, чтобы задать вопросы и узнать правду, какой бы ужасной она ни была. Тогда ничего подобного бы не произошло. Конечно, случилось бы что-то другое, но не это и не с ними.

Линкольн ездил быстро и имел передо мной трехчасовую фору. К тому же он обладал великолепным чувством направления, и для него не составит труда найти дом. В детстве одним из его хобби было разглядывать карты, особенно экзотических стран — Камбоджи, Мали, Бутана, — и находить кратчайшие маршруты из одного населенного пункта с героической историей или с немыслимым названием в другой. Из Тимбукту в Нуакшот. Из Бу Флока в Снуол. Как-то мы подарили ему на день рождения замечательный медный штангенциркуль для точного измерения расстояний. Он все еще лежал у Линкольна в ящике стола, вместе с пулей и фотографией Белька.

Я представил себе, как он едет по скоростной магистрали Нью-Джерси со скоростью восемьдесят миль в час, останавливаясь только затем, чтобы заправиться и купить все необходимое. Что проносилось у него в голове в эти часы? Дома он всегда ездил, включив радио на полную громкость и нетерпеливо крутя ручку настройки, как только начиналась нелюбимая песня. Добавьте это. Добавьте щелканье выключателем боковой лампочки, когда он, держа руль одной рукой, быстро переводит взгляд с карты на приближающиеся дорожные указатели, потом опять на карту, чтобы убедиться, что правильно выбрал дорогу.

Шестнадцать лет назад Лили проделала тот же самый путь, когда бежала из Нью-Йорка в машине, купленной на деньги, которые украла у торговца наркотиками, по совместительству сутенера. Она была всего на пять лет старше, чем Линкольн сейчас. Мы, все трое, проделали один и тот же путь на юг, все по разным, безрассудным причинам.

Я съехал с автострады у Нью-Брансуика и узнал некоторые приметы, знакомые по прошлой поездке, хотя сам городок с тех пор привели в порядок, как это обычно бывает — усадили аллеями, сделали безликим и серым. Утренние улицы забиты машинами. Стоя в длинном хвосте перед светофором, на котором горел красный свет, я чувствовал, как усталость ползет вверх по затылку и расползается по всей голове. Меня окружали люди, которые хорошо выспались за ночь, приняли горячий душ, позавтракали и ехали бодрые и свежие. А я — нет. Когда зажегся зеленый свет, и я двинулся дальше, я ненавидел их всех до единого; меня бесили их желудки, полные ароматного кофе, скучная безопасность их работы. У них были дети. Дети, не похожие на моих.