Любовник-Фантом (сборник)

Так я перечисляю все буквы алфавита, и уверен, каждая слушательница пробует одеться в белое, пить eau sucree и подвизаться в качестве сестры милосердия в надежде, что и ей будут платить фантастические гонорары за том, за страницу, за строку.

Иначе, почему избранное общество на званых обедах, приемах в саду, на шумных вечерах и за чашкой чая жадно ловит самые ничтожные подробности заурядных поступков великих людей? Почему, спрашивается, широкая публика и слышать не желает о благородных поступках маленького человека, вроде меня.

Если что-то во мне достойно похвалы, так это одно: я не самодоволен. Я никогда не заношусь с мужчинами и не важничаю с женщинами. Я не умен, не язвителен, не предприимчив и тому подобное, я просто-напросто полезен.

В этом мое призвание. Если я что-то собой представляю, то лишь потому, что полезен. Не будь я полезен, я был бы никем.

Позвольте мне объясниться. Я не тружусь, я полезен не так, как ломовая лошадь или прислуга, а как цветы или музыка, духи или краски, солнечный свет, живопись, деревья вдалеке и вода вблизи.

Я приношу пользу, украшая жизнь, заполняя те пустоты в системе мироздания, в которых иначе люди не изведали бы всех прелестей жизни, и мир мне благодарен за мои труды.

Когда для меня настанет час уйти, пополнить ряды «огромного большинства», о котором дневная газета, заткнув за пояс юмористический журнал, рассуждает с поразительной фамильярностью, мир, вероятно, обо мне забудет — пожалуй, мир найдет себе занятие поинтересней, чем помнить обо мне, — но покуда я «в обойме», как говорит наш известный комик, вряд ли кто из моих знакомых забудет о факте моего существования: тем же, кого я давно не имел удовольствия видеть, приятно будет узнать из этого Ежегодника, что X. Стаффорд Тревор в настоящий момент пребывает в рядах меньшинства.

Естественно, те, кого я до сих пор не имел чести знать, пожелают, чтобы я разделил рассказ о себе на две части: Кто я? Откуда я?

В этой связи должен признать, что слышал эти два вопроса с кафедры проповедника, однако пусть читатель не беспокоится: я не собираюсь останавливаться на подробностях своей личной жизни, а опишу ее на фоне общества, ради которого живу, движусь и существую.

Из названия этой главы вы могли узнать мою профессию. Я — X. Стаффорд Тревор, барристер.

Как барристер я сделал очень мало. Юриспруденция — одно из тех занятий, в котором я смог бы добиться успеха, если б захотел. Но я не захотел.

Однажды я случайно услышал, как один человек спрашивал другого: «Чем занимается Тревор?» На что его приятель отвечал: «Он посещает званые обеды».

Человек, который это сказал, тоже барристер, однако он, по мнению его друзей, в отличие от меня, не может ничего. Тем не менее, я вынужден признать, что он верно уловил суть дела.

Я — завсегдатай обедов. Мое призвание — званые обеды, моя общественная деятельность — принимать приглашения. Возможно, при этих словах вам захочется усмехнуться, но погодите смеяться, лучше выслушайте мой вопрос:

— Случалось ли вам бывать на званых обедах?

— Нет, — ответите вы по двум причинам. Первая, явная, такова: «Вы не захотели бы, даже если бы могли», вторая, менее явная: «Вы не могли бы, даже если б захотели».

А вот я могу. Это занятие мне по душе, не скрою, что я украсил своим присутствием несчетное количество обедов, и как большее включает в себя меньшее, так и искусство обедать в гостях включает многое другое.

Во-первых, вы хотели бы знать, как это я ухитряюсь получать столько приглашений, что дворецкие, лакеи и — что скрывать? — официанты знают меня в лицо так же хорошо, как читатели «Панча» господина Дизраэли.

Ах, друзья, Рим не в один день строился, и я потратил немало лет жизни, чтобы передо мной открылись двери в лондонское общество.

От судьбы не уйдешь. Согласно всем писаным и неписаным правилам, меня ожидала карьера врача, позванивающего гинеями в кармане, или барристера, мечтающего стать лордом-канцлером, или ученого, который открывает разные неприятные природные явления или решает бесполезные научные проблемы, но гений не знает преград. Как Тернер был рожден художником, Бетховен композитором, Гризи певицей, а Палмер отравителем, так я родился завсегдатаем обедов.

Не всякому дано открыть в себе талант с ранней юности, и в моей жизни был период, когда я не только охотно посещал званые вечера, но и изучал закон.

Известно, что при нарушенном равновесии стрелка весов начинает бешено колебаться, так и я в полном смятении переходил от чтения к танцам, а от танцев к чтению.

Я чувствовал себя несчастным, разбитым и расстроенным, я не находил своего призвания. Даже тогда, когда я впервые проник в его тайны, я не сумел понять — такова иногда скромность гения, — что именно на этом поприще меня ждет успех. Меня одолевали сомнения, приступы отчаяния, муки творчества. Я спрашивал, гожусь ли я для избранного поприща, недооценивал свои способности и переоценивал чужие, но все это осталось позади.

Многие умеют писать, рисовать, петь, говорить, вести дела, блистать красноречием, заседать в суде, вести армии к победе или гибели, командовать кораблями, выращивать упитанных быков и жирных овец, однако немногие умеют обедать в гостях. Я умею, и тот глупый барристер был прав: я завсегдатай обедов. Я посещаю обеды с двадцатипятилетнего возраста. Я буду обедать в гостях, покуда Смерть громко не постучит ко мне и не прикажет поторопиться, или покуда я не сделаюсь старым и дряхлым, и тогда женщина, которую я нежно люблю, будет приносить мне овсянку вкупе с прочими мерзостями, которые я смогу проглотить только благодаря ее мягкому голосу и крайней моей немощи.

Но что за вздор! Зачем заглядывать в будущее? Разве она не сказала мне в прошлый раз, что я с годами становлюсь моложе? Разве ее поцелуй не горит на моей щеке — женские губы так редко касались моего лица, что мне все кажется, на нем остался след. Это о ней и еще об одном человеке я должен рассказать эту историю, поэтому мне следует поторопиться, как и положено тем, кто — гм! — не так молод, как в двадцать пять. Итак, мне нужно вернуться в прошлое.

Мой отец славился своим умом. Он был одним из тех, кого в мире чтят, зато в семье считают чуть ли не идиотом. К его мнению прислушивались коллеги-профессора, а дома вторая жена обходилась с ним, как с ребенком.

Не было тайн ни вверху на небесах, ни внизу на земле, ни под землей, ни под водой, в которых он не считал бы себя аu courant [40], зато он никогда не знал, где его очки, даже если они сидели у него на лбу. Он не заметил подвоха, когда я всучил ему ветку утесника, к которой прикрепил цветы калины и выдал за неизвестный науке цветок, найденный мною на Хэмпстед-Хит. Он не мог понять, отчего его флейта, на которой он любил аккомпанировать двум унылым старым девам, игравшим на фортепиано и арфе, вдруг начала хрипеть и булькать, пока моя мачеха не увидала, что с одного конца она заткнута пробкой. Короче, теоретик, которому вообще не следовало жениться, вдруг оказался в сорок лет вдовцом с сыном на руках, а затем женился во второй раз на совершенно никчемной женщине, родившей ему несколько детей, которые не имеют никакого отношения к этому повествованию.

Родители по-разному бывают полезны детям. Профессор оказался крайне мне полезен, благодаря тому, что память о нем украшала званые обеды гораздо успешней, чем сам он домашнюю обстановку.

Его первая жена, моя мать, имела скромное состояние. К счастью, оно было завещано детям. Я был единственным ребенком, и в двадцать один год оказался счастливым обладателем достаточных средств к существованию, а также отца, совершенно безразличного к тому, чем я занимаюсь или не занимаюсь, лишь бы я его не беспокоил и не перечил, когда обсуждалась одна из его излюбленных теорий.

Я был образцовым сыном. Испуская последнее дыхание, он благословил меня:

— Ты никогда мне не перечил, Херкьюлиз, — прошептал он, пожимая мне руку.