Плащаница из Овьедо

Нет, она не понимала. В висках у нее стучало. Если все, что говорит Йохансон, — правда… но это не может быть правдой.

У нее внутри был мальчик, обычный мальчик, который пинается и вертится в ее животе, как все нормальные дети. Доктор мог сказать все, что ему захочется. Она знала, что в ней происходит. Его слова были абсурдны.

Внезапно до Ханны дошло, что доктор ждет, чтобы она как-то подтвердила свое понимание происходящего, и даже больше. Казалось, от нее требовалась демонстрация того, как она рада, даже польщена тем, что узнала сейчас от него. Дыхание девушки участилось и стало поверхностным. Для нее будет лучше, если он продолжит говорить.

— Зачем мы ему нужны? Разве он сам не может вернуться к нам? — выдавила она из себя, надеясь, что ее вопрос не разозлит его еще больше.

Но этого не произошло, и Йохансон просто улыбнулся ее наивности.

— Конечно, он может. Но вернуть его — наша работа. Этим мы покажем ему, что хотим снова учиться, следовать за ним, служить ему. Он выбрал нас, но и мы должны выбрать его. Мы должны доказать, что это и наше желание. Господь дал нам все необходимое, чтобы это сделать. Он доверил нам свое семя. Мы просто помещаем его в благодатную почву.

Ханна почти не понимала, о чем он говорит, но задумчиво кивала, показывая свое согласие. Это все, что оставалось делать бедной девушке, пока она не свяжется с отцом Джимми, или Тери, или с кем-то еще, кто сможет вызволить ее из этого дома.

— А то, что мы делаем, хорошо? — спросила она.

— Это самое величайшее деяние, на которое способен человек! Сделать так, чтобы Иисус снова был среди нас! Вся моя профессиональная деятельность и все мои исследования были направлены на это. Мы все ищем цель в жизни. Витфилды, Джудит Ковальски, даже вы, моя несравненная Ханна. Вы тоже. И вы вскоре убедитесь, что у нас самая великая цель. Не хотите ли прилечь?

— Нет.

Он так сильно схватил ее за плечо, что Ханна почувствовала, как его ногти впились в кожу сквозь фланелевую сорочку. Она едва не закричала от боли.

— Вам же будет лучше. Давайте помогу.

Она скинула его руку со своего плеча.

— Нет, все в порядке. Я и сама могу.

Доктор Йохансон внимательно наблюдал, как она лезет на кровать. Ханна пыталась не показывать страха, но ее ноги предательски дрожали под одеялом. Вес ребенка — ее ребенка, а не их — вдавил ее в мягкий матрас. Малыш снова толкался внутри нее. Ханна устремила взгляд в потолок.

— Так намного лучше, не правда ли? — ласково произнес Йохансон, когда она улеглась.

— Зачем вы заперли дверь? — слабым голосом спросила Ханна.

— Просто мы не уверены, что вы уже полностью осознали, насколько вы важны для нашей цели, — ответил он. — Вот и все. Но вы это поймете. Ну что, хотите овсянку? Холодная овсянка — плохо. Но очень вкусная, если есть ее горячей, да?

Ханна вздрогнула, когда поняла, что к нему опять вернулись его дворянские замашки.

Глава 36

Как и Ханна, отец Джимми проснулся утром с неясными воспоминаниями о вечере прошедшего дня. Все-таки он выдумал такую версию событий, от которой любой человек в здравом рассудке отказался бы сразу же. Даже теперь, когда он сидел в кухне и варил себе кофе, она не казалась ему менее абсурдной.

День обещал быть ясным и прохладным, и солнечный свет, струящийся сквозь окно, почти рассеял его беспокойство по поводу тайного заговора, которое сильно разрослось в нем в полночный час. Выпив две чашки кофе и проглотив миску хлопьев, Джеймс все еще думал о беременной девушке, попавшей в беду. Но он был абсолютно уверен, что до выяснения всех обстоятельств этого дела ей было бы лучше уехать из дома на Алкот-стрит.

В желудке у него запекло — кофе, пожалуй, был слишком крепким или, возможно, причиной этого была тревога. Чтобы успокоиться, Джеймс стал набирать номер дома Витфилдов, надеясь, что трубку возьмет Ханна, так как не был уверен, что сможет что-то придумать, если к телефону подойдет кто-нибудь другой. Но трубку никто не брал, и после десятого гудка он бросил эту затею, так и не избавившись от тревожного предчувствия. Вероятно, Витфилды решили не терять времени и отправиться в так называемый отпуск раньше. Теперь это слово не казалось ему таким веселым.

Позже, когда отец Джимми сидел в исповедальне и слушал исповеди прихожан — в основном от пожилых женщин, сетующих на все те же давнишние глупые грешки, — он продолжал думать о Ханне, и чувство жжения в желудке возвращалось к нему снова и снова. Когда последний верующий покинул кабинку исповедальни, Джеймс все еще оставался сидеть на своем месте и ждал, когда освободится монсеньор Галахер.

Для него стало обычным делом идти к монсеньору в исповедальню, чтобы, выслушав грехи остальных, сбросить с души свои собственные, накопившиеся за неделю. Ввиду того, что католическая церковь признавала как грехи мысленные, так и грехи совершенные, отец Джимми всегда подпадал в первую категорию, и часто оба священника использовали свое время в исповедальне, чтобы обсудить природу греха и то, как ему не поддаться. Они могли это делать и в стенах приходского дома, но подобные беседы, по мнению мужчин, проходили легче, когда между ними была перегородка с решетчатым оконцем.

Как и ожидалось, Джеймс проскользнул в кабинку и задернул за собой штору. «Благословите меня, отче, ибо я согрешил. Вот уже семь дней прошло, когда я последний раз исповедовался. Вот мои грехи…» Но на этот раз молодой священник не знал, как продолжить. То, о чем он должен был рассказать, было весьма щепетильным, поэтому ему следовало тщательно подбирать слова, которых, как назло, у него не было. Его молчание затянулось, и монсеньор даже подумал, что его коллега просто покинул исповедальню.

— Джеймс, ты все еще там? — на всякий случай спросил он.

Он никогда не называл молодого преемника Джимми. Это было как-то несерьезно. В современном мире у человека и так слишком много свободы, поэтому отец Галахер придерживался мнения, что священник должен держаться в стороне от своей паствы, быть советчиком и примером тем, кому он служит, а не другом-братом. Для них он был монсеньором Галахером, а не монсеньором Фрэнком. И никогда им не станет.

— Да, отче, я здесь… Мне кажется, что… Мне кажется, что я перешел черту в своем желании помочь одному прихожанину.

Монсеньору незачем было просить его продолжать, чтобы понять, что отец Джимми говорит о той девушке, Ханне Мэннинг, и он надеялся, что слова «перешел черту» не были эвфемизмом для торжества плоти. Однажды Галахер уже предупреждал юношу, чтобы тот держал дистанцию, и не сомневался, что Джеймс был слишком умен, а его будущее — слишком многообещающим, чтобы он поддался низменным инстинктам.

— Каким образом? — спросил монсеньор, стараясь сдержать волнение в голосе. Ему пришлось выдержать еще одну долгую паузу.

— Я думаю, что позволил ей быть чересчур зависимой от меня.

Монсеньор незаметно вздохнул: он испытал явное облегчение.

— Такое случается, Джеймс. Со временем ты научишься сохранять эмоциональное расстояние. Но я не вижу здесь греха. Для этого не нужна исповедь. Если, конечно, нет еще чего-то.

— Ничего более, кроме того, что я сам хочу, чтобы она была зависимой от меня. Мне нравится то, что я при этом чувствую. Я думаю о ней больше, чем должен.

— Думаешь о чем-то неподобающем?

— Возможно.

— Она знает о твоих чувствах?

— Думаю, что да.

— Вы говорили с ней об этом?

— Нет, отче, никогда. Я просто предполагаю, что она чувствует мо… мое беспокойство. У меня такое сильное желание защищать ее. Боюсь, это нужно больше мне, чем ей.

— В таком случае я должен немедленно принять меры. До тех пор пока ты не разберешься со своим «желанием» до конца и не научишься его контролировать, будет лучше, если я стану духовным проводником этой девушки. Ты согласен с моим предложением?

— Но она доверилась мне, монсеньор.

— Не будь тщеславным, Джеймс. Она может довериться и другому. С этим пора кончать, иначе ты вступишь на скользкий путь. Итак, мы с этим покончим.