Линия Крови

Вампир зашипел.

- Брось, Иосиф. Брось. Ты же иудей. Иди ко мне.

Берштейн упрямо набычился, мотнул головой. С губ его, неожиданно для него самого, слетели слова:

- Отче наш, иже еси на Небеси! Да святится имя Твое…

Утром, едва только полностью рассвело, в кабинет Берштейна прибыли Одежкин и его неразлучный опричник Коршунов. На первый взгляд кабинет был пуст. Аркадий, точно знавший, что Берштейн сегодня ночевал здесь, озадаченно повертел головой. Он обнаружил главного большевика города сидящим на полу. Берштейн забился в самый дальний от окна угол, спиной плотно прислонился к стене. Руками он прижимал к груди большое серебряное распятье.

- Давыдыч, ты чего?! – удивленно воскликнул Одежкин.

Он быстро, почти бегом, подошел. Помог подняться. Видок у Берштейна был еще тот. Взъерошенные, спутанные кудри стояли дыбом. Седины в них заметно прибыло. На почерневшем, исхудалом лице резко выделялись темные пятна подглазин. Аркадий с тревогой всмотрелся в глаза, подспудно ожидая увидеть в них отблеск безумия. И удивился, когда Берштейн ответил взглядом спокойным и даже твердым.

- Ты чего? – повторил Аркадий, уже тише.

Берштейн посмотрел на зажатый в пятерне крест так, словно увидел впервые. Смутился. Поспешно прошел к столу, распятье положил. Тяжело опустился на стул. Не дожидаясь приглашения, Одежкин и Михей тоже устроились за столом. Так и не дождавшись ответа, командир ЧОНовцев начал докладывать:

- Прочесали весь город, прошарили вдоль и поперек. Ликвидировали больше ста упыриных «гнезд». Если быть точным – сто шесть. Следов ребенка не нашли. Нигде. Никаких… Взяли нескольких жуликов и воришек. Трое из них раскололись – укрывали упырей, помогали им за покровительство по ночам да за вознаграждение в виде ценных вещей, золота. Каждый из них клянется, что о вашем сыне не ведает ничего… Желаете с ними побеседовать лично?

Берштейн молча помотал головой.

Аркадий повернулся к Коршунову, сказал тихо:

- К стенке их, не мешкая.

Коршунов мрачно кивнул.

Аркадий чуть помялся, потом проговорил:

- Иосиф Давидович, я вот что предлагаю. Давайте устроим показательный вывод отряда. Не всего, конечно, так… создадим видимость. И церкви можно тоже, как будто закрыть. Сделать вид, в общем, будто мы на их условия согласились и даже выполнили. Даст Бог отдадут сынишку вашего. Ну а уж тогда мы их!

Одежкин поднял крепко сжатый кулак, показывая, какая участь ждет кровососов «тогда».

Берштейн снова помотал головой. С того момента, как Аркадий с Коршуновым пришли в его кабинет, он не произнес еще ни слова.

В кабинете долго висела похоронная тишина. Берштейн сидел, неотрывно глядя на тот самый крест, что недавно держал в руках. Наконец произнес:

- Нет.

И поднял взгляд на Аркадия. Взгляд был тверд и решителен.

- Нет! Мы пойдем до конца. Никаких сделок с этими… м-м… исчадиями… - Берштейн проглотил вставший в горле ком, - допускать нельзя.

Он помолчал еще, добавил, снова глядя на крест:

- Я попрошу вас, Аркадий, продолжать начатое дело. До конца продолжать. Несмотря ни на что… А я… я должен сходить домой. К жене…

- Я отправлю с вами красноармейцев. Зря вы отказались от охраны.

- Нет, - покачал головой Иосиф Давидович. – Не в охране дело, теперь я знаю.

Он встал. Неспешно надел пальто. Из здания горкома вышли вместе.

На крыльце Берштейн задержался. Жадно вдохнул свежего воздуха. Ночью выпал снег, мороз отпустил. Пахло свежестью и влагой. Иосиф Давидович спустился и, не оглядываясь, направился вдоль по улице.

Одежкин смотрел в ссутуленную спину удалявшегося шаркающей, старческой походкой Берштейна до тех пор, пока тот не свернул за угол. Тогда он легко впрыгнул в седло и зло крикнул конвою:

- За мной!

Берштейн вошел в ажурную кованую калитку бывшего купеческого особняка. Прошел по заметенной снегом дорожке, поднялся на припорошенное крыльцо. Нетронутый снег лежал ровным слоем, но дверь оказалась открытой. Войдя в переднюю, Иосиф Давидович крикнул:

- Дорогая, я дома!

Ответом ему было лишь заблудившееся в пустом, осиротевшем доме эхо.

- Дорогая?! Галя!!

Не раздеваясь, Берштейн заглянул в кухню - пусто. Поднялся на второй этаж.

Жену он нашел в постели.

В спальне царила мгла, высокое окно было наглухо зашторено. Иосиф Давидович решил Галю не беспокоить – пусть поспит. В то же время что-то в позе жены показалось ему странным. Никогда раньше Галина не спала так вот – на спине, вытянувшись во всю длину. И руки… сложены на груди, как у покойницы. Испытав укол тревоги, Берштейн склонился над супругой, прислушался. Его потрясла ее бледность. Почти минуту Иосиф Давидович вслушивался в тишину с возрастающей тревогой, наконец с облегчением выдохнул, распрямился. Сомнения исчезли – дышит. Теперь, освоившись в полумраке, он яснее различал детали. Снова подивившись неестественной бледности супруги, он невольно залюбовался ей. Безукоризненными чертами ее лица; матовой белизной кожи, оттененной черными дугами бровей; сочными коралловыми губами. И тут взгляд его - словно грудью с разбегу на острие - наткнулся на свежую рану на шее. Два припухших черно-красных пятнышка сказали ему все…

Помертвев лицом, Берштейн тряхнул жену за плечо. Она открыла глаза, чувственно потянулась. На губах заиграла неясная улыбка. Взгляд агатовых глаз, ставших просто огромными, нашел лицо супруга. Улыбка стала шире, плотояднее.

- Иосиф, милый, пришел?

Даже голос Гали изменился. Стал чувственным, певучим.

Берштейн поймал себя на мысли, что никогда прежде Галина не была столь привлекательна для него как женщина, чем сегодня. Бледность так идет ей. И эта порочная улыбка. А глаза? О-о, эти глаза…

- Иди же ко мне, любовь моя, - Галина протянула к нему руки.

От безумного желания у Берштейна голова пошла кругом. Он, задыхаясь, подался вперед. И снова, как ночью, когда его заставило остановиться преждевременное ликование Вампира, Берштейн уловил в глазах расположившейся в его кровати особы злое торжество.

Он отшатнулся. Отдернул шторы. Она зашипела.

Как оказался на улице, он не помнил. Отдышавшись, вернулся в горком. Приказал дежурному милиционеру разыскать Одежкина или хотя бы Коршунова. Коршунов явился очень скоро.

Берштейн, глядя мимо казака, совершенно спокойно сказал:

- Там, у меня дома… там вампир. Сделайте все как надо.

Видимо суждено было Иосифу Давидовичу Берштейну испить чашу горя до дна. Вслед за женой потерял он и сына. Голову Левочки нашли на крыльце бывшего особняка купца Самохвалова следующим утром.

Берштейн за последние дни сильно изменился. Неизменная солдатская форма болталась на костлявых плечах, как на вешалке. Сквозь восковую кожу лица явственно выступали кости черепа. На тонкий горбатый нос он нацепил невесть откуда взявшиеся очки с круглыми линзами и теперь постоянно, практически не снимая, носил их. Где он эти очки раздобыл, и правда ли стал хуже видеть, спросить никто не решался. Спрятанные за круглыми стеклышками, обрамленные черными подглазинами глаза потухли. Изрядно поседевшие, курчавые волосы спутались, казалось навеки. Вдобавок ко всему он сбрил бороду и усы. Голая, лишенная привычного груза верхняя губа жалко подрагивала. Иосиф Давидович стал неразговорчив.

Но он держался.

Стойко, со стороны даже могло показаться безучастно, перенес он обряд похорон двух закрытых гробов – большого и маленького. Подписал документ о передаче бывшего Самохваловского особняка под детский дом. И принял крещение.

А на следующий день с самого утра в горком пришел Иван Трофимов.

Иван за месяцы, прошедшие с момента знакомства с «молодым» графом Вороновым, здорово сдал. Из крепкого, едва начавшего лысеть мужчины он превратился в худосочного старика. Все тот же крестьянский зипун казался надетым с чужого плеча. Войдя в помещение, Иван по привычке стянул шапку. Голова под ней оказалась лишенной волос совершенно.