Подселенец (СИ)

Ночь уже на вторую половину перевалила, когда всё это началось. Я, понятно, первым почуял, аж все волоски на затылке дыбом встали, как на кошке. Сначала шорохи какие-то неясные в подполе, словно очень медленно кто-то там двигается, неуверенно так. Потом уже погромче, банка какая-то упала и разбилась, тут уж и Евдокия напряглась, потом вообще началось…

Дуська баба запасливая была, солений-варений у неё ещё с прошлого года в подполе достаточно оставалось. А тут словно ветер там внизу пронёсся шквальный: стекло бьётся, удары глухие, потом снова звон. Семи пядей во лбу быть не надо, чтоб догадаться, что кто-то очень злой там внизу беснуется и крушит всё вокруг себя. И даже понятно, кто.

А Евдокия, как и не происходит ничего такого страшного, в лице не изменилась совсем. Только с табурета поднялась, к печке подошла, топорик давешний, недавно от крови оттёртый, из-под неё вытянула и как ни в чём не бывало снова у гроба уселась. Но видно, что готова она ко всему, ждёт просто.

Потом в дверцу подпола снизу что-то глухо бухнуло. Сильно так, аж весь дом задрожал. Потом ещё раз. На погребах никто серьёзные замки не ставит — незачем, вот и у Дуськи простая такая щеколда была на четырёх гвоздях хлипких. Горшки с вареньем — они, знаете ли, привычки такой — из подпола на волю вырываться — не имеют.

Гвоздики уже после второго удара наполовину из досок вышли, а после третьего и вообще в сторону отлетели вместе с защёлкой. Потом дверца эта приподнялась — ненамного, ровно настолько, чтоб в неё рука просунуться могла.

А рука, скажу я вам, та ещё. Даже не рука — клешня настоящая. Посиневшая до черноты, вся в порезах каких-то, ногти испокон веку, казалось, не стригшиеся, серые, с траурной окаёмкой по краям. Потом снизу ещё надавили, и крышка откинулась.

Дуська спокойно так, как ни в чём не бывало, с табурета своего поднялась, топорик поудобнее перехватила и к открывшемуся люку направилась неторопливо. А оттуда уже появилось нечто и вовсе непотребное. Даже не голова, а ком какой-то бесформенный. Волосы от крови в колтун слиплись, борода сосульками во все стороны торчит, на коже пятна чёрные, правый глаз в картофелину бесформенную, тёмными прожилками покрытую, превратился, зато левый по сторонам таращится, словно выискивает кого. В пасти раззявленной жёлтые зубы мерзко отблескивают, а язык, почерневший уже, наполовину виден. И страхолюдная нежить эта все силы напрягает, чтоб из погреба выбраться.

Дуська вплотную к провалу, из которого чудище это мертвяцкое почти уже выбралось, подошла, примерилась и рубанула. Прямо по шее. Только вот таланта палаческого у неё не было, да и то сказать, она ж доярка знатная, а не забойщик знаменитый. Топорик только и без того мёртвые мышцы на шее слева перерубил, да в кости и застрял. Евдокия едва-едва его выдернуть успела, потому что мертвяк в её сторону так резво лапой махнул, что ещё немного, и задел бы.

Влас из подпола, как жаба, брюхом на пол вывалился и встать попытался. Нелегко ему это давалось. Точнее, чертям, что трупом его командовали. Потому как от поганца Власа в этом теле только мясо гнилое и кости оставались, бисы им завладели полностью. А они маленькие, слабосильные. Вот и дёргался труп Власа Мутного, как вша на гребешке. Евдокия этим замешательством воспользовалась, сзади труп обошла и ещё раз, от всей души, топором по затылку приложилась.

Глухо хрустнуло. Задняя половина черепа Власа повисла на длинном лоскуте блёклой кожи где-то в районе лопаток трупа, а из открывшейся дыры стали вываливаться наружу мерзкие серые ошмётки. Мертвяк медленно поднялся с колен, растопырил пальцы и стал дёрганой, шатающейся походкой приближаться к Дуське.

Тут уж и она отступила на пару шагов. Понятно, страсти-то какие, любая нормальная баба давно бы уже без чувств валялась, но не Евдокия. Решила, видно: драться — так драться, а в обморок падать потом будем. Труп Власа тем временем крабьей походкой к убивице своей подобраться пытался. С трудом ему это давалось, заносило его из стороны в сторону, натыкался на всё, что на пути ни попадалось, но шёл, как пёс сыскной, по Дуськиным шагам один в один.

Видать, поняла Евдокия, что одним только топориком с ужастью этой ей не справиться. Потому и нырнула рука её в складки траурного платья, нащупывая пузырёк, подаренный старухой Акулиной. Зубами выдернула Дуська пробку и выплеснула содержимое в оскаленную морду наступающего страшилища.

В склянке порошок какой-то был. Видать, едкий, зараза, потому что мертвяк за горло своё, уже и без того наполовину перерубленное топором Дуськиным, схватился и согнулся, словно душит его что. Зашатался пуще прежнего, но на ногах устоял.

А тут и другое случилось. Из гробика, где труп Ленкин лежал, тонкая такая, как спица, детская ручка показалась. За бортовину гроба схватилась, напряглась, — и вот Ленка-покойница уже в гробу сидит. Потом медленно так — понятно, окоченела ж давно вся — на колени привстала в платьице своём белом, и вдруг как прыгнет.

Приземлилась она в аккурат на спину грязного трупа Власа. За шею обхватила, на себя тянет, шагу ступить не даёт. Дуська, которая только что с мертвяком топором насмерть рубилась, аж с лица спала. А Ленка говорить пытается, хоть и горло мёртвое её не слушается, больше на шипение змеиное похоже: "Икххоооонаааа, икххонна…"

Евдокия замерла на мгновенье, да и понятно: по комнате страшенный мертвяк кружит, клешнями своими как мельница размахивает, а на спине у него собственная Дуськина дочь-покойница сидит, падаль эту могильную сдержать пытается. Потом наконец очнулась.

Метнулась в угол, где пара икон со свечкой стояли, схватила одну очень старую с Николаем-угодником и со всей силы ударила труп Власа Мутного по голове…

Мертвяк даже не завыл. Как звук этот назвать, не знаю, но словно нутро у него лопнуло и всё дерьмо накопившееся в звуке выплеснулось. Не дай бог ещё когда такое услышать.

А икона треснула, точнее, развалилась, — видать, очень старая была. Одна-то половинка ещё ничего, а вот вторая — в щепки. Но щепки острые, добротные. Подхватила их Дуська и в то, что от глаз Власовых осталось, воткнула.

Мерзкий труп замер. Словно судорога прошла по неживому телу. Ленка тоже с него соскочила и застыла немного в стороне, покачиваясь, словно пьяная. Влас же горлом заклокотал и навзничь упал плахой. Так и затих.

Дуська же только на дочкин труп оживший и смотрела. На мгновение даже мелькнула мысль, что Ленка её ненаглядная с того света вернулась, но… Нет, труп дочки трупом и остался. Только в голове всплыли как из ниоткуда произнесённые таким родным и любимым голосом слова: "Не волнуйся, мама, у меня всё хорошо. Я у боженьки уже, знаешь, как тут здорово?"

Впервые за все прошедшие дни по Дуськиной щеке скользнула одинокая слезинка: "Нет, дочка моя любимая, не знаю пока". — "Скоро узнаешь, восьми лет не пройдёт, как встретимся". — "Так неужто партийных в рай берут?" — "Мама, в рай не по партбилету — по делам пропускают. Мне пора, извини, но ты не скучай и не переживай за меня, мне хорошо".

Дуська рванулась к дочериному трупу, но тот внезапно вытянулся как струна и упал с деревянным стуком на пол. Так живой человек не падает.

Дуська же тело Ленкино на руках подняла, в гроб переложила и кружева на платье расправила. Потом медленно, как бы вспоминая давно прошедшее, перекрестилась.

Измочаленный вонючий труп Власа она снова в подпол скинула, как грязи кусок, — некогда с ним возиться пока было.

Хоронила Ленку вся деревня. Без попов, понятно, — такой активистке, как Евдокия, священников звать даже на дочерины похороны зазорно. Шаг этот её оценили, даже из райкома соболезнующие телеграммы пришли.

Дня три-четыре после похорон Евдокия каждую ночь спускалась в подпол с топором и пилой. Звуки оттуда доносились самые мерзостные, надо вам сказать. А потом, уже ближе к утру, пробиралась Дуська к свинарнику, но не к самому хлеву, а ко двору, где свиней днём выгуливают, поросячьим дерьмом по колено полному, и высыпала туда из пропитанного тёмными пятнами мешка какие-то куски. Свиньи — они ведь всякую гадость жрут: по ним, что дерьмо, что Влас — без разницы.