Подселенец (СИ)

Только чую — запах. Смрадный такой, но знакомый. Не иначе Влас на бочке своей мимо пробирается. Я краем глаза из-под кровли глянул: точно он. У калитки Дуськиной затормозил чего-то… Да и чёрт с ним, своих забот хватает.

Потом слышу разговор какой-то внизу. Тут-то я уже напрягся, к щели чердачной кинулся, смотрю вниз. А там Ленка Власу, который в дверях мнётся, узелочек какой-то протягивает:

— Вот, дяденька Влас. Тут восемьдесят восемь копеечек, больше нету. Вам бы у мамы спросить, да она на работе сейчас…

Влас морду свою щетинистую в ухмылке оскалил:

— Спасибо, Леночка, и этого хватит, отдам скоро. Просто очень сейчас нужно. Ещё раз спасибо, это ж какая помощница знатная у Евдокии растёт! Вся в мать.

И лапищу свою грязную тянет по голове девчонку погладить. Я б и закричать, да кто меня услышит, та же Ленка только на Власа и смотрит. Потом, как почуяла чего, попыталась неловко уклониться, но так, без старания, видно, что обидеть человека не хочет.

Влас волос её только слегка коснулся, а тут у него из рукава будто мышонок чёрный выскочил. Только не мышонок это, я знаю, не бывает таких мерзких мышат. И быстро-быстро тварюшка эта — шнырь за воротник к Ленке. Тут-то Влас руку почти сразу отдёрнул и оскалился повторно:

— Спасибо, Леночка, ещё раз. Выручила старика. Я на днях загляну долг отдать, — и, не оглядываясь, поковылял к своей вонючей телеге с бочкой.

А и чего ему оглядываться-то? Дело он своё сделал, чертёнка к девчонке доверчивой и чистой подсадил. Я чуть не завыл от горя и бессилия — ну не умеем мы, домовые, с пакостью этой бороться. Только люди могут, да и то не у всех получается. И конечно уж, не у девчонки слабосильной. Мать её, скорее всего, и сдюжила бы, но не она. Оставалась, конечно, надежда, что всё обойдётся. Ленка ведь тоже не из простых, как я говорил, дар у неё был, но…

Когда Дуська с работы пришла — еле ноги приволочила, как говорится, — Ленка тихонько в уголке сидела. Бледная, истаявшая, как свечка стеариновая, голову на плечо уронила. Вышивка её тоже из рук выпала, на полу валялась.

Дуська как волчица к ребёнку своему бросилась, ухо к груди приложила — нет, живая, хотя и покраше в гроб кладут. Раздела дочку быстрее и в кровать уложила. Молока вскипятила, масла ложку в него бросила, мёду столько же и сала барсучьего топлёного — первое средство при любых хворях, хоть и гадость редкая. А Ленка уже и пить не может, не осталось в ней сил. Ну, пару-тройку глотков сделала всё же.

С утра выпросила Евдокия у председателя двуколку и поехала в село соседнее за фельдшером. Наш-то уже года три как дуба дал от спирта казённого. Да и толку-то от него было, если честно… У нас-то народец больше бабкиными средствами лечится, а помирает или от перепою, или от старости, или от случаев каких неожиданных — болеют редко у нас. Так что в деревне коновал загораздо важнее фельдшера.

Вот и от того привезённого толку мало было. Трубкой своей он Ленку послушал, ещё чего-то поколдовал по-своему, по-научному, и только плечами пожал:

— Абсолютно никаких патологий не наблюдается, по всем показателям — совершенно здоровый ребёнок.

— Ты сам-то веришь себе? — нехорошо так поинтересовалась Дуська.

— Нет, — честно признался фельдшер, — но и объяснений не нахожу. Не известна науке такая болезнь.

Потом саквояжик свой собрал и пешочком обратно к себе в село отправился. Не хватило, видать, совести у человека обратно себя отвезти потребовать, видать, вину какую-то за собой чуял.

А Дуська на этой же упряжке в приходскую церковь отправилась. Тоже конец неблизкий, церкви-то в окрестностях в последнее время по пальцам одной руки сосчитать можно было. Не знаю уж как, но притащила она в дом батюшку, уже на ночь глядя. Вот тебе и "партейная"…

От батюшки толку было не больше, чем от фельдшера. Вокруг походил, кадилом помахал и посоветовал на бога вашего уповать. Потому как сам помочь ничем не может. Это-то понятно: всех, кто могли, уже лет двенадцать как в расход, по-вашему выражаясь, пустили, остались только вот такие кадильщики. Этот, правда, двуколку и для обратного пути попросил, но Дуська так на него глянула, что тот счёл за лучшее побыстрее убраться на своих двоих.

На следующее утро собрала Дуська нехитрый гостинец и на болота отправилась. К Акулине старой. Вернулись уже вдвоём.

Бабке Акулине одного взгляда на Ленку хватило. Покачала головой недобро, руками над дитём несчастным поводила, а потом отрешённо так на лавку уселась и в окошко уставилась. Минут пять молчала.

— Плохие у меня новости для тебя, Евдокия, — наконец прошамкала она почти беззубой своей пастью. — Считай, нет у тебя больше дочери.

Дуська, похоже, чего-то подобного уже ждала, но всё равно ноги у неё подкосились, и не будь за спиной лавки, уселась бы она прямо на пол. Обычно горящие жизнью глаза сразу потухли, да и сама Евдокия как-то опала, словно меньше стала.

— Объясни, — тихо попросила она через пару минут.

Акулина только пожевала беззубыми дёснами.

— Чего тут объяснять, сглазили девку твою. Чёрта в нутро подсадили, — бабка только покряхтела. — Эх, знать бы, кто тот паскудник, что это учудил… А дочке твоей осталось от силы дня три, тут даже я помочь не сумею. Если б сразу, да и то навряд ли, — разная сила у нас. Так что, Дуся, ты уж меня извини, но помочь тебе никто не сможет, как и Ленке твоей, маленькая она ещё, слабая. Я бы и рада, но… Гроб готовь.

Дуська цветом лица вровень со своей дочкой умирающей стала. И снова огоньки в её глазах зажглись. Только не такие тёплые, как при встрече с Трофимом, а прямо-таки огненные и в то же время ледяные. Словно решила она для себя всё.

— Найти эту тварь ты можешь? — каким-то чужим, бесцветным голосом поинтересовалась она.

Вот тут-то и мне страшно стало не на шутку. Если бы смерть говорить могла, именно таким бы голоском она бы и общалась. А Дуська тогда уж очень на смерть похожа была.

Акулина же смерила её слезящимся взглядом и уважительно кивнула:

— Ну, это как раз дело-то нехитрое. Только ты сама его и найдёшь. Пакостник этот, что дочку твою со света свёл, первым объявится. Правило у них такое, — Акулина снова пошамкала беззубым ртом. — Не может он чёрта своего оставить, ему потом самому жизни не будет. Поэтому сделай вот что. Когда, — бабка искоса глянула на кровать с лежащей в забытьи Ленкой, — это случится, ты сразу никому не говори. Бабок-плакальщиц и вообще кого-то ещё не зови. Ирод этот сам к тебе первый заявится без приглашения.

— Теперь слушай меня внимательно, — бабка насупилась и принялась нервно копаться в своих неисчислимых юбках, после чего наконец выудила откуда-то снизу маленький белый свёрток. — Тут игла заговорённая. Как знала, с собой захватила. Воткнёшь её в притолоку после того, как гадёныш этот к тебе в дом войдёт. Это его к месту, где он сядет, привяжет, не сможет он ни встать, ни отойти. Тут уж сама решай и действуй. Если духу не хватит, отпусти его, только мне потом скажи — не люблю я, когда в моих местах пакость такая творится. Только, — бабка усмехнулась, — у тебя хватит, я вижу. Потьминых-то я, почитай, не первый век знаю…

Дуська последние слова как и не слышала. Свёрточек с иголкой приняла и на груди спрятала как сокровище какое. Акулина же ещё немного покряхтела по-стариковски и назад к себе на болото отправилась.

На другой день Дуська у председателя отгулы выпросила. Про беду её уже все знали, поэтому вопросов никаких и не возникло. Председатель ещё поинтересовался, может, помощь какая нужна. Евдокия только головой тряхнула.

А про то, что сразу после этого она к Яшке-плотнику заходила, не знал никто. И Яшку Дуся предупредила, чтоб тот язык не распускал. Тот и не спорил ничего, понимающе кивнув, но заказ принял. Уже вечером, когда стемнело, приволок он к Евдокии на двор небольшой такой гробик. Может, и не бархатом обшитый, но добротно сделанный — ни щёлочки, ни заусенчика.

Спрятала Дуська гробик до времени в сараюшке во дворе. А уже через два дня вечером, когда только собаки по дворам брехали, а людей уже не наблюдалось, перетащила Дуська гробик этот в избу.