Грохот труб

Бернис почти не запомнила, о чем они говорили. Пока она была с Ранджитом, она все понимала. Каждое его слово, каждая фраза, каждое предложение звучало четко и предельно ясно. Его глазами Бернис заново увидела мир, от сверкающей в утренней росе травинки до золотого лика полной луны, пробивающейся сквозь покров серебристого тумана. Глубоко в джунглях, где лианы свисали с изогнутых ветвей, словно зеленые питоны, он показал ей развалины городов, состарившихся во времена молодости Рима. Сквозь расколовшиеся купола проросли деревья. Мостовые наполовину скрыли травы джунглей. Зубчатые стены, некогда охранявшие царские сокровища, вконец обветшали. Под воздействием магии слов Ранджита перед глазами Бернис проходили славные, чарующие, трагические картины минувшего. Девушка чувствовала, как перед ней раскрываются тайны и загадки, смутно понимала, что слышит и видит события, за знание о которых историки всего мира отдали бы немало лет своей жизни. Но когда она оставалась одна, живые цветы слов Ранджита ускользали от нее, сливаясь в смутный, многоцветный туман. Уши ее заполнял только золотистый резонанс его голоса, словно эхо моря, которое слышишь, приложив ухо к раковине.

Как-то раз Бернис увидела, как Ранджит взял голой рукой с разрушенной стены живую кобру и осторожно положил ее среди кустов, и ей показалось естественным то, что рептилия не тронула йога.

Обыкновенные люди, окружавшие Бернис, теперь представлялись ей нереальными. Их речи казались пустыми, а действия – бессмысленными. Они не замечали происшедших с ней перемен, не видели, что причина этих перемен – Ранджит. Борющийся с трудностями в делах и сэр Хью замечал не больше других. Он смутно понимал, что Ранджит довольно долго и часто “показывает достопримечательности” Бернис, что между ними может появиться нечто большее, чем простая вежливость с одной стороны и осторожность – с другой. Тетя Сесилия, по-своему мудрая женщина, так ничего и не заметила. Пойманная, словно зверек, в клетку веры и условностей, она была не в состоянии увидеть что-то находящееся по другую сторону прутьев.

В последующие годы воспоминания о проведенных часах с Ранджитом слились для Бернис в некое единое действо. Но тогда, в Индии, эти часы стали единственной реальностью в мрачном мире повседневности.

Бернис чувствовала, как тускнел мир вокруг нее, когда Ранджита не было рядом. Чувствовала, как в его присутствии перед ней открываются врата в мир, о самом существовании которого она и не догадывалась. Чувствовала, что находившийся рядом с ней человек пребывал на высотах, ей совершенно недоступных. Бернис, слепо нащупывая путь, стремилась встать рядом с ним и ощущала, как его сила поднимает и ведет ее, но каждый раз, стоило ему уйти, она погружалась обратно в обыденность. Эти ощущения порой были не такими и приятными. Иногда Бернис казалось, что ее силком вырывают из жалкого, но безопасного убежища и нагой швыряют в головокружительный космос, где ревут и громыхают ужасные ураганы.

Стой нагой под ударами этой грозы! Так говорил Ранджит. Откинь назад гриву своих волос и взгляни в лицо молниям и ураганам, что ревут меж миров. Посмотри прямо в лицо потоку событий, гигантским истинам, ослепительным реальностям.

Воссоединись с бурями, с ревущим океаном и вращающимися созвездиями. Рука Ранджита, державшая ее за запястье, направляла и поддерживала девушку, ведя по тропинкам шатким и ненадежным, как мост, переброшенный от звезды к звезде через ревущие, покрытые тучами бездны.

Это было одной – и притом наиболее тревожащей Бернис – стороной их отношений. Все это она ощущала смутно, скорее чувствовала, чем обдумывала, как чувствуешь грохот прибоя, прежде чем увидишь или услышишь его на самом деле. По большей же части Ранджит представлялся ей мужественной, романтической фигурой, богоподобным по красоте и уверенности. И это возбуждало в ней все ее женские инстинкты.

Отношения их были лишь платоническими. Ранджит ни разу не поцеловал ее. И все же временами у нее возникало такое ощущение, словно он обволакивал все ее существо, входил в ее личность. Бернис чувствовала, что находится на грани полной капитуляции, и это ужасало ее. В такие мгновения она пыталась намеренно ограничить силу его воздействия, как опытный, но благородный боксер придерживает свою силу, чтобы не задавить более слабого противника.

Поглощенная этим, Бернис не обращала особого внимания на происходящее вокруг. Встречаясь с другими людьми, она улыбалась и произносила общепринятые банальности, автоматически играя свою роль. Сэр Хью не чувствовал, что Бернис с каждым днем отдаляется от него. Немного туповатый в делах, не связанных с бизнесом, как, вероятно, все англосаксы, он не замечал увлеченности Бернис. Его волновали иные проблемы. У него, как и у любого англичанина или американца, бизнес главенствовал над любовью. Похоже, теперь сэр Хью уже почти получил концессию. Изворотливость Джундры Сингха сводила англичанина с ума, хоть он и проявлял железное самообладание и терпение истинного британца. Сэр Хью не понимал, что раджа столь же беспомощен, как и он сам. Джундра Сингх мог сам решить любой вопрос не больше, чем птица летать без крыльев. Раджа изворачивался, как флюгер, занимая сегодня одну позицию, а завтра – другую, прямо противоположную, но делал это потому, что вынужден был так поступать. Тысяча поколений изворотливых и хитрых предков держали его в тисках наследственности, столь же жестких, как железная клетка. По необходимости он шел к цели окольным путем, через лабиринт, по обходным маршрутам, петляя и заставляя сэра Хью сжимать кулаки, борясь с желанием на месте прикончить своего предполагаемого партнера.

А у раджи были свои неприятности. Страх и жадность разрывали его пополам. Страх перед тем, что сэр Хью может потерять терпение и забрать свое предложение; страх перед тем, что он, Джундра Сингх, может уступить слишком рано, прежде, чем сэр Хью дойдет до предела того, что может и способен заплатить.

Брамины выступали против предоставления концессии. Раджа подозревал, что им дали взятку конкуренты сэра Хью. Он даже бросил это обвинение им в лицо, но служители бога, сохраняя достоинство, сделали ему выговор за святотатство, пригрозив гневом богов, и допекали раджу, пока Сингх не пустил слезу, грызя от ярости подушки своего царственного дивана. Джундра Сингх не верил в богов, но боялся их гнева. Брамины горячо и долго могли внушать какую-то мысль простым людям, те-то внимали им без особого понимания, но с большой благочестивой страстью. В храмах трубили в витые морские раковины, и на улицах собирались группы возбужденных туземцев, обсуждая поступки раджи. Индуисты и мусульмане разбивали друг другу головы без устали, рьяно и со страстью.

Именно в тот самый день, когда раджа, жадность которого наконец поборола страх, вызвал сэра Хью на поспешную аудиенцию, Ранджит сказал Бернис:

– Мы больше не сможем так разгуливать.

Они стояли на опушке джунглей. Нежный, бродячий ветерок пах пряностями. После этот запах будет не раз навещать Бернис, принося с собой слепую, саднящую тоску.

– Что ты имеешь в виду? – Она знала, о чем он говорил, а он знал, что она знала.

– Я влюблен в тебя, – сказал он голосом, вибрирующим от странного благоговения. – Это удивительно... непостижимо... но это так.

– Разве так удивительно для кого-то влюбиться в меня? – спросила она.

– Удивительно то, что я в кого-то влюбился. Я думал, что это безумие оставлено мной в низинах развития, много поколений назад.

– Поколений? – Пораженная, Бернис уставилась на него. – Что ты хочешь этим сказать?

Ранджит собирался было объяснять, но смолк, увидев в ее глазах вопросительное, встревоженное выражение. Долгую минуту он изучал лицо девушки, а потом покачал головой:

– Не имеет значения. Поговорим о другом.

– Я хотела бы, чтобы ты не говорил так, – почти капризно заявила Бернис. – Временами то, что ты говоришь, пугает меня... У меня создается впечатление, словно передо мной неожиданно открывается окно и я бросаю краткий взгляд в ужасную бездну, о которой раньше и не подозревала. На какой-то миг ты становишься незнакомцем... ужасным, нечеловеческим созданием. А потом...