Сокамерник

Я просто не мог выносить этот хохот. Я был уверен, что, если Кроули сей секунд не прекратит покатываться, я просто перестану дышать, или мое сердце перестанет биться. Казалось, сама жизнь выходит из меня через поры на коже и превращается в крупные капли пота.

А жуткий смех становился все более высоким и пронзительным, оставаясь при этом таким же громким. И все же каким-то образом я понял, что слышим его только мы с Кроули, и никто больше. Скоро он сделался таким высоким, что я перестал его слышать, но я все равно знал, что он продолжает звучать, и знал, когда он оборвался. Зубы у меня ныли — с такой силой я их стискивал все это время. Потом я отключился, и мой обморок, видимо, перешел в сон; во всяком случае я не помню ни как погас в девять часов свет, ни как надзиратели проверяли, все ли заключенные лежат по своим койкам.

Мне не раз случалось бывать в жестоких переделках, и я хорошо знаю, как чувствует себя человек после нокаута. Когда я очнулся после своего странного обморока, все было по другому, так что я, наверное, действительно немного поспал. Как бы там ни было, когда я открыл глаза, было часа три-четыре, и рассветом еще даже не пахло. В окно я видел тощенький серпик луны, которая болталась над старыми стенами тюрьмы и указывала белесым пальцем на нас — на меня и на Кроули.

Несколько минут я не двигался. Потом до меня донесся какой-то тихий звук. Кроули с кем-то разговаривал. И этот кто-то ему отвечал!

Кроули говорил что-то насчет денег.

— Нам просто необходимо раздобыть денег, Баб. Черт, ну и положеньице!.. Мы-то думали, они нам не понадобятся, потому что мы и так могли получить все, что нам нужно, а теперь видишь, что получилось? Этот коп привязался к нам просто потому, что я мало похож на победителя конкурса красоты, а в результате мы оказались здесь. И теперь нам надо как-то отсюда выбираться. Да, я знаю, мы сумеем сделать это, но деньги нам все равно понадобятся, чтобы впредь подобное не повторялось. Ты ведь сможешь что-нибудь придумать, правда, Баб?

Потом я услышал ответ. Это был тот же скрипучий, визгливый голос, который несколько часов назад так жутко смеялся, и он не принадлежал Кроули — в этом я готов был поклясться.

Но ведь этого не могло быть! Одна камера — два заключенных, одна койка один человек — этот закон я очень хорошо знал, и все же я ясно слышал разговор двух человек, хотя сам не произносил ни слова! Ей-богу, от всего этого мои мозги начинали подпрыгивать и шкворчать словно яичница в большом количестве раскаленного масла.

— О, конечно! — визгнул внизу чужой голос. — Деньги можно достать без проблем. Надо только действовать с головой, а не так, как мы, Кроули, хи-хи-хи!

Тут они захихикали, а мне показалось, что кровь замерзает у меня в жилах. Я не смел даже пальцем пошевельнуть из боязни, что мои вены лопнут, как стеклянные. Между тем голос продолжал:

— Кстати, насчет побега… Ты знаешь, как именно мы должны действовать?

— Да, — отозвался Кроули. — Эх, Баб, что бы я без тебя делал! Что за башка у тебя, что за мозги!..

— Без меня ты пропадешь ни за понюх табаку, — ответил голос. — Ги-ги-ги! И не вздумай даже пытаться от меня отделаться — увидишь, что будет!

Я глубоко вздохнул и, бесшумно приподнявшись, свесил голову вниз, стараясь разглядеть, что творится на нижней койке.

Ничего подобного я в жизни не видел! И еще никогда не испытывал такого потрясения и такого страха. После этого меня смело можно было списывать в расход, потому что каждый человек живет на земле ради одной единственной минуты, порой — ради одного мига. Как, например, тот старенький доктор, который выкинул в пикете квинту. [2] Ничего подобного он никогда раньше не делал, и никогда ничего подобного с ним больше не случалось, но с этого момента он был конченым человеком.

Или взять детектива из книжки, который расследует преступление. Там тоже все завязано на одном: кто преступник? И как только фараон это узнает — все. Книгу можно хоть выбросить.

Так и я… Со мной было кончено в тот самый момент, когда я увидел брата Кроули. Это была кульминация моей жизни.

Да, это был его брат. Они были близнецами наподобие сиамских, только один из них был большим, а другой — маленьким, как младенец. Я видел только его голову и хилый торс, потому что он рос прямо из огромной груди Кроули, словно специально созданной для того, чтобы малыш прятался внутри. Она охватывала его со всех сторон, открываясь и закрываясь наподобие сундука или раковины моллюска. О, Боже!..

Я, кажется, сказал, что он был похож на младенца? Я имел в виду только размеры, кроме которых в нем не было от ребенка абсолютно ничего. Голова Кроули-младшего поросла густой курчавой щетиной; лицо было длинным и худым, с тяжелыми, гладкими веками; кожа казалась очень темной, а в уголках рта торчали маленькие, изогнутые клыки — два сверху, два снизу. Уши у него были слегка заостренными, хотя это могло мне просто показаться.

Но самое главное — эта тварь обладала собственным разумом и была порочной до мозга костей. Я имею в виду — по-настоящему порочной. Передо мной был преступный мозг Кроули, в то время как сам он был для этой твари просто вьючной лошадкой. Кроули переносил это маленькое чудовище с места на место и делал все, что бы оно ни захотело. Он безоговорочно подчинялся этому своему, с позволения сказать, брату, и не только он. Эта тварь способна была подчинить своей воле кого угодно! Например — меня. Мои табачные деньги, мытье полов в камере, моя забота о том, чтобы Кроули как следует питался, — все это сделал его маленький близнец, не я. Я был здесь совершенно ни при чем. Еще никто никогда не помыкал мною с такой легкостью!

Потом тварь увидела меня. Запрокинув назад свою уродливую голову, она визгливо расхохоталась, указала на меня своей высохшей, как у старика, лапкой и пропищала:

— Эй ты! Спать! Живо…

И я подчинился.

Я и сам не знаю, как все произошло. Бог свидетель — я совершенно не помню, что я делал с этой минуты и до двух часов дня. Если бы я проспал подъем, надзиратели мигом сволокли бы меня в карцер, но я не спал — я просто ничего не помню. Должно быть, братья Кроули как-то меня загипнотизировали или одурманили. Как бы там ни было, я не только встал по сигналу побудки, но сумел одеться и даже умыться. Наверняка я позавтракал и, готов спорить, что и в этот раз Кроули не пришлось мыть за собой посуду.

Первое, что я помню, это щелчок замка на двери камеры. Я стоял прямо перед ней, а Кроули подошел сзади, так что спиной я чувствовал взгляд всех его четырех глаз.

Потом он сказал:

— Ну, что стоишь? Выходи…

— Ты что-то со мной сделал, — ответил я. — Что?..

— Вперед.

Это было все, что он сказал.

Мы вместе вышли из камеры, прошли по балкону и спустились по двум железным лестницам на площадку первого этажа. Не успели мы пройти и десяти шагов, как Кроули шепнул:

— Действуй!..

Я был словно начинен зарядом сильнейшего взрывчатого вещества. Порох был насыпан на полку, капсюль — вставлен, и, когда меня ужалил боек его голоса, я взорвался. Передо мной были двое охранников. Я схватил их за шеи и так стукнул головами друг об друга, что их черепа вмялись, как картонные. Потом я заорал и, круто развернувшись, ринулся обратно по лестнице, то вопя, то хохоча.

Заключенные бросились врассыпную. На первой площадке на меня прыгнул охранник, но я схватил его поперек пояса и, вскинув на плечо, понесся дальше.

Позади меня раздался выстрел, другой. Две пули с чавканьем впились в тело охранника, который висел у меня на плече. Он вскрикнул и схватился за перила, но я рванулся и услышал, как хрустнуло его запястье. В следующий момент тело обмякло, и я швырнул его через ограждение, угодив в другого охранника, который целился в меня снизу.

От неожиданности охранник выпалил почти наугад, и пуля, срикошетировав от железных ступенек, угодила в рот одному из заключенных второго яруса. Как он вопил!.. Но я кричал гораздо громче.