Последний свидетель

Я был зачислен в полк Ферфюгунгстгруппен (лейб-штандарте СС «Адольф Гитлер»), который был частью личной охраны фюрера (Лейб-штандарт СС «Адольф Гитлер» был создан в 1933 г. как личная охрана фюрера. Тогда он состоял из 120 человек под началом Йозефа Дитриха). Чтобы отличаться от остальных, каждый из нас носил на левом рукаве тканевую повязку, на которой было вышито имя фюрера. Помимо нас было еще два полка по 3000 человек личного состава в каждом: «Дойчланд» и «Германия» (Четвертый полк, называвшийся «Фюрер», был основан несколько позже). И только гораздо позже, через год или два, все эти подразделения были объединены под общим названием «ваффен СС». Еще через некоторое время на левом плече каждого члена полка была вытатуирована группа крови — так же, как это делали пилотам истребителей и морякам. Сегодня, спустя столько лет, татуировка стерлась с моей кожи. Ничего от нее не осталось.

Итак, я был членом лейб-штандарте, числился в пятой роте, или, чтобы быть точным, в первой роте второго батальона. Распределение по ротам зависело от роста новобранцев. Самые высокие, верзилы по два метра, попали в первый батальон первой роты. А я со своими 1,82 м оказался чуть дальше, среди «карликов», если можно так выразиться, как раз перед третьим и последним батальоном.

От всего этого у меня голова шла кругом, было впечатление, что я не совсем понимаю, что происходит. Я до сих пор мало что знал о Гитлере и не думаю, что я был такой один. Вытянутые вперед руки, крики «Хайль!», торжественные построения — все это было для меня в новинку. Однако должен признать, что испытывал непривычное чувство комфорта. Царящая вокруг атмосфера давала мне ощущение, что я стал кем-то, что я обрел что-то лучшее. Каждый из нас чувствовал себя избранным, отобранным для того, чтобы стать членом элитного подразделения, караульной части. Мы стояли на пороге неизведанного, и, хотя его очертания были пока несколько расплывчатыми, в самом скором времени они должны были проясниться.

Наша военная подготовка заключалась в основном в физических упражнениях. Я много бегал, тренировался на 400 м и на среднюю дистанцию (800-3000 м). Иногда ходил в тренажерный зал, где мне нередко случалось встречаться на разминке с Адольфом Кляйнхольдерманом, очень известным в то время боксером-тяжеловесом. Стрельбе нас практически не учили. К началу войны я успел побывать всего на двух или, может, трех занятиях.

Зато наша часть была современной и полностью моторизированной, чтобы быть наготове и суметь вмешаться в любую минуту. Между собой мы говорили, что наши полки были в техническом отношении гораздо более совершенными, чем допотопная армия рейхсвер (Вооруженные силы Германии в 1919–1935 гг., ограниченные условиями Версальского договора 1919 г.) Хотя немало унтер-офицеров вермахта пополнили ряды лейб-штандарте. Были еще люди, которые приходили из полиции, — знаю это опять-таки с чужих слов.

Мы жили по шесть человек в комнате. В нашей из шестерых четверо курили. Не могу сказать, чтобы у нас были какие-нибудь идеалы. У меня, во всяком случае, не было.

Мне было двадцать лет, хотелось активной жизни. Когда бывали увольнительные, я ходил гулять с ребятами, чтобы размяться, побродить вместе, — надо признать, не без некоторой гордости.

Цветочная война

В марте 1938-го нас мобилизовали для того, чтобы занять Австрию. Управились мы за несколько часов. 12 марта войска беспрепятственно пересекли границу, а со следующего дня был официально объявлен аншлюс (10 апреля немецко-австрийское население (97 %) на референдуме проголосовало за присоединение Австрии. В своей книге «Турбулентная Европа и новые государства» Рене Жиро и Роберт Франк подчеркивают «стратегическую и мобилизационную» победу нацистской Германии). Все это назвали блюменкриг («цветочная война»). Наша часть даже ни разу не открыла огонь. В Вене мы устроились во дворе какого-то монастыря. Монашки боязливо разглядывали нас издалека. В конце концов они постелили матрасы на полу в столовой. Мы много смеялись, много ели и допоздна пели песни.

Три месяца спустя я встретил свою будущую жену. Это случилось в Берлине на празднике весны, устроенном полицейским оркестром в Трептов-парке. Помню, приятели долго меня уговаривали составить им компанию. Пришлось уступить. Именно в тот день под звуки оркестра я встретился с Гердой, Гердой Лахмунд, которой тогда только-только исполнилось восемнадцать. Это был ее первый выход в свет. Перед тем как мы расстались, она пригласила меня к себе — жила она здесь же, в Рудове, с родителями. С того дня мы регулярно виделись по нескольку раз в месяц. Чаще всего я появлялся неожиданно. Телефона у нее не было.

Герда проходила практику в Министерстве экономики, в департаменте внешней торговли. С высоты своих 1,78 м она производила впечатление очень серьезной девушки, немного похожей на школьную учительницу. Волосы у нее были коротко стриженные, а лицо излучало нежность. Герда была красива. Мы с ней были на «вы» еще по крайней мере два года. Наши отношения не начались внезапно, как удар молнии. Любовь пришла позже.

С родителями Герды я быстро нашел общий язык. Мне случалось помогать ее отцу по саду, поскольку у него была искалечена рука.

Его политические взгляды были очень левыми. Во время Первой мировой войны он был членом УСПД (независимая социалистическая партия Германии, Группировка ультралевых социаистов (1917-1931 гг)), группировки еще более левой, чем СПД, Социал-демократическая партия Германии.

Его жена вступила в СПД в 1916 году. Оба они были на сто процентов за рабочее движение. Даже квартал, в котором они жили, исторически был рабочим: там располагались крупные заводы, такие, как «AEG», «Хейнкель», сталелитейное производство и фабрики по изготовлению проводов.

С отцом Герды мы отлично ладили и между собой никогда не разговаривали ни о Гитлере, ни о национал-социалистическом режиме. Он, конечно, знал, что некоторые из его товарищей попали в концентрационные лагеря или вынуждены были уехать из страны, но мы эту тему никогда не обсуждали. То ли он этого не хотел, то ли боялся чего-то. Не знаю. Но еще до прихода Гитлера к власти мой будущий тесть предвидел, что те, кто опускал в урну бюллетень в поддержку нацистов, голосовали за войну!

Он не задавал мне вопросов о службе, а я, в свою очередь, не спрашивал его о политической ситуации в стране. Мне казалось, что так лучше. Иногда он брал меня с собой к Паулю Фолькману, которого все вокруг называли «дядя Пауль», одному из старейших партийных работников, близкому другу Эрнста Ройтера, а в послевоенном будущем социал-демократическому мэру Берлина. Но обо всем этом не говорили. Не со мной, во всяком случае.

Сейчас, когда я оглядываюсь назад, 1938 год кажется мне одним из самых приятных периодов в жизни. Олимпийские игры еще не выветрились из памяти, Германия была в расцвете своей славы, а с безработицей, которая затронула миллионы людей, казалось, было покончено одним махом. Повсюду счастливые лица, массовый энтузиазм и радостные крики, которыми приветствовали появления Гитлера на публике.

Я на таких собраниях никогда не бывал и даже не принимал участия в параде нашего полка в присутствии фюрера, потому что право на участие в подобных мероприятиях было дано только самым высоким.

Однако атмосферу, которая царила на собраниях, я вполне себе представлял из заметок в газетах, которые валялись в казарменной столовой, и из сообщений по радио, которое я слушал в комнате, — выступления иногда передавали.

О «хрустальной ночи» (первый массовый еврейский погром в гитлеровской Германии. В ночь с 9 на 10 ноября 1938 г. было арестовано 20 000 евреев, разрушена 191 сенагога, более 1000 домов и магазинов разграблены частями СС) я ничего не знал. Совсем ничего. В то время об этом никто не говорил, во всяком случае в моем присутствии. Вполне возможно, что в ту ночь нам было запрещено выходить из казарм без объяснения причин.