Кости Луны

— Хотите еще немного полетать? Топлива у нас достаточно, внизу вроде все под контролем.

Пепси мотнул головой и пояснил, что осталось слишком много дел, которые нужно переделать перед сном. Стастны немедленно приказал спустить веревочные лестницы. Что бы мой сын теперь ни сказал, рон-дуане бросались исполнять это с готовностью, которая меня поражала. Не стал ли он — вдруг, тайно — кем-то совершенно другим? Да, конечно, он — Пепси, собравший четыре Кости, но это было уже так давно, и прежде никто по такому поводу не устраивал шума. Что же произошло? Или, точнее, что происходит на Рондуа, если отношение к Пепси так изменилось? Может, дело в неизбежности Джека Чили и грядущей схватки с ним?

Час назад, когда мы патрулировали ночные небеса, Стастны совершенно спокойно указал на скудно освещенную деревушку в одной из горных долин, милях в десяти от нашего луга.

— Вот оно. Вот там он и живет.

— Джек Чили? Прямо там?!

Сверху казалось, что во всем городке наберется от силы домов двести, и то вряд ли.

— Да, прямо там.

— Но я ничего не вижу! Сплошное сонное царство. Где все его войска — или силы, или как это называется?

— Все еще в детских головах, — отозвался Стастны таким тоном, будто я и сама должна была это знать.

— О чем вы?

Минуты через две-три Паненка отдал приказ заглушить все моторы. Нажав кнопку на одной из мигающих красными лампочками панелей, он включил яркий прожектор по левому борту гондолы. Поводив туда-сюда лучом по земле, он наконец нашарил то, что искал, — длинное здание на склоне холма в лесной чаще. В резком, неестественном свете прожектора оно казалось бинтовой повязкой на темном лбу холма.

— Что это такое?

— Кафе «Дойчлянд». [70]

— В каком смысле кафе?

Здание ничем не напоминало место, где пьют кофе.

— Джек Чили присваивает имена. Часто никто, кроме него, не понимает, что они значат. Этот дом он называет Кафе «Дойчлянд». Там живут психически больные дети.

— Господи боже. И что он с ними делает? — Я содрогнулась, словно кто-то положил мне на шею холодную ладонь.

— С детьми? Абсолютно ничего. Не поймите меня неправильно. Говорят, там очень чисто и уютно. С детьми обращаются хорошо.

— И?

— И… Чили умеет использовать детские кошмары. Он как бы подключается к тому, что они видят во сне, и выбирает фрагменты, которые хотел бы воплотить.

— В смысле, стоит кому-нибудь из этих бедных больных детей увидеть во сне…

Мягким безнадежным голосом Стастны перебил меня, едва ощутимо сжав мое предплечье:

— Ненормальный ребенок видит во сне всякие ужасы, верно? Джек Чили входит в их сны, выбирает что-нибудь по вкусу и делает себе солдат.

— Господи боже! У нас ведь никаких шансов! Против этого? Детские кошмары? Ненормальные дети? Гигантские шестиголовые жуки? Горящие крысы? Как в фильмах ужасов, только в тысячу раз больше? — Я перешла на крик, но остановиться не могла: — И это наш враг? Стастны, там же ад. Даже у нормального ребенка воображение…

— Мам, успокойся, пожалуйста.

— Хорошо. Простите.

— Стастны, летим обратно.

Множество огней на лугу действовали успокаивающе, но того, что мы узнали час назад, было достаточно, чтобы у кого угодно отвалилась челюсть и наступил паралич. Всю обратную дорогу я молча сидела в кресле, с мазохистским упорством стараясь припомнить кое-какие из своих детских кошмаров.

Когда мы снова очутились на земле, я попросила Стастны, чтобы он ненадолго оставил меня наедине с Пепси.

— Милый, ты точно знаешь, что делаешь? И ты знаешь, что делать дальше?

— Думаю, да. Но сначала, мам, я должен поговорить с мистером Трейси, убедиться, что все верно.

— А мне можешь сказать?

— Прости, мам, нет.

Мы стояли лицом к лицу, и я не могла удержаться от искушения протянуть руку и убрать у него со лба прядь волос.

— Ладно, Пепс. Ты в курсе, что вырастешь красавцем?

Он взял меня за руку и, повернувшись спиной к дирижаблю, потащил за собой.

Мы лавировали между группами людей и самых разных тварей, и все тепло приветствовали нас, как старых друзей или товарищей по оружию. Они умели плавать, летать и невероятно быстро бегать. Их изощренное оружие могло наносить любые раны, поражать сердца за самой толстой сталью.

Во всем ощущалось всамделишное единство: не доносилось ни боязливых шепотков, ни ропота колеблющихся, только смех со всех сторон. Впрочем, вынуждена признать, что при звуке смеха наиболее экзотических из наших… союзников можно было не на шутку перепугаться.

— Каллен! Эй, Каллен! Да здесь же!

Я сощурилась во тьму, и мне показалось, что от одного из костров мне машет Вебер Грегстон, — но не могу ручаться. Я хотела остановиться и проверить, однако Пепси решительно тянул меня за руку.

Вдобавок со всех сторон звучала музыка — странная, красивая и часто завораживающая. То и дело мне хотелось остановиться и прислушаться — к голосу ли, к шороху ли крыльев. Один инструмент напоминал микроскоп и звучал ни на что не похоже.

Но Пепси не останавливался. Он тянул меня и тянул — и явно раздражался моими непрестанными вопросами, что это была за песня или что за создание ее играло.

С момента, как мы достигли луга, мистер Трейси почти не двигался. Для нас раскинули тент величиной с шатер шапито, и пес почти все время проводил внутри — спал или, если хватало сил, совещался с командирами прибывающих отрядов.

Когда мы достигли тента, нас ждал старый знакомый.

— Гусиные маски и кофе, венецианские танцоры.

— Кипучий Палец!

Старик расплылся в улыбке и отсалютовал нам взмахом знакомой резной трости. Благодаря Пепси я теперь понимала, что он говорит.

— Твоя мама видела?

— Да, она все видела.

— Пепси, — повернулась я к сыну, — а ты и раньше знал о кафе?

— Да, мам, но никогда не видел. Только слышал от мистера Трейси.

— Каллен, ты там ничего не вспомнила?

— Нет. А должна была?

Судя по взглядам, которыми обменялась эта троица, я должна была вспомнить, ой как должна была.

— Ладно! — вскипела я. — Сдаюсь. Что на этот раз я пропустила?

Опираясь на трость, вырезанную из первой Кости Луны, Кипучий Палец медленно поднялся на ноги и подошел ко мне вплотную. Им владел гнев.

— Как же ты могла забыть, Каллен? Там же все и погибли! На этом холме, у самой цели! — Он хотел что-то добавить, но был настолько разгневан, что не смог — или же самообладание оказалось сильнее.

Взяв за руку, Пепси повел его к выходу из тента. Больше я Кипучего Пальца не видела и не знаю, что с ним стало. Когда он ушел, мистер Трейси сообщил мне, что единственные дети Кипучего Пальца, Умляйтунг и Тукат, погибли в той битве [71]. В день, когда я использовала четвертую Кость, чтобы спастись! Теперь я понимала его гнев. Давным-давно в двух шагах отсюда я погубила его семью, а сейчас даже не вспомнила об этом.

— Мистер Трейси, если я ничего не помню, какой от меня будет прок, когда начнется сражение?

Он задумался и уже хотел ответить, когда вбежал Пепси.

— Мам, пошли выйдем!

Голос его и выражение лица красноречиво свидетельствовали, что нужно бросать все и бежать во всю прыть.

Я помню немногие из своих детских снов, но этот помню четко — он повторялся много раз. Я сижу где-то на улице, одна. День ясный, и я занята чем-то своим — может, у меня на коленях кукла и я с ней разговариваю. Что-то заставляет меня поднять голову, и там — во все небо, от горизонта до горизонта — я вижу чье-то лицо. Я напугана, но дети с чем угодно способны свыкнуться, поскольку их мир не знает границ: когда тебе восемь, возможно все. Лицо во все небо — это, конечно, невероятно, но отнюдь не смертельно. Кто это был — Бог? Понятия не имею, потому что самого лица я не помню — только то, что оно занимало все небо надо мной. Это лицо мужчины; он ничего не говорит, но смотрит прямо на меня. Воздух напоен острым, пряным ароматом, и нет ничего невозможного. Я просыпаюсь.