Окончательно мертв

Я закрыла глаза.

— Эрик, ты ее утомляешь, — сказал Билл голосом еще холоднее обычного. — Ты ее должен оставить в покое.

Наступило долгое молчание, заряженное какими-то мощными эмоциями. Я открыла глаза, посмотрела на Эрика, на Билла. И впервые пожалела, что не могу читать мысли вампиров.

Насколько можно было понять по выражению лица, Билл глубоко сожалел о сказанном, но почему? Эрик же смотрел на Билла со сложным выражением, состоящим из решимости и чего-то менее определяемого. Сожаления, быть может?

— Я отлично понимаю, почему ты хочешь держать Сьюки в изоляции, пока она здесь, в Новом Орлеане, — сказал Эрик. У него стало слышно раскатистое «р», как всегда, когда он сердился.

Билл отвел глаза.

Несмотря на пульсирующую в руке боль, несмотря на раздражение на них обоих что-то во мне встрепенулось и отметило про себя: в голосе Эрика прозвучало нечто существенное. А что Билл не ответил, это было любопытно… и зловеще.

— Что это все значит? — спросила я, переводя взгляд с одного на другого и обратно. Я попыталась приподняться на локтях, и на один смогла опереться, но другая рука, укушенная, выдала всплеск боли. Я нажала кнопку, поднимающую изголовье. — Что это за многозначительные намеки, Эрик? Билл?

— Эрику не следовало бы тебя волновать, когда тебе и так много с чем надо разобраться, — сказал наконец Билл. Даже при его обычной непроницаемости его лицо сейчас стало таким, какое моя бабуля назвала бы «натянутым как барабан».

Эрик сложил руки на груди и уставился на них.

— Эрик? — спросила я.

— Спроси его, Сьюки, зачем он вернулся в Бон-Темпс, — очень тихо ответил Эрик.

— А что? Старый Комптон умер, и он хотел заявить права… — Я даже не могла бы описать выражение лица Билла. Сердце у меня забилось сильнее, ужас собрался комом в груди. — Билл?

Эрик от меня отвернулся, но я успела заметить мелькнувшую у него на лице жалость. Ничего на свете не могло бы испугать меня сильнее. Пусть я не умею читать мысли вампиров, но сейчас язык тела сказал мне все: Эрик отвернулся, чтобы не видеть, как в меня войдет нож.

— Сьюки, ты бы все равно узнала, увидевшись с королевой… Может, я мог бы от тебя это скрыть, поскольку ты бы не поняла… но Эрик об этом позаботился. — Билл глянул на него взглядом, который мог бы в сердце Эрика дыру просверлить. — Когда твоя кузина Хедли только стала фавориткой королевы…

И я вдруг все поняла. Я уже знала, что он скажет и, ахнув, приподнялась на больничной койке, прижимая руку к груди, поскольку сердце забилось пойманной птицей. Но Билл продолжал говорить, хотя я отчаянно мотала головой.

— Очевидно, Хедли много говорила о тебе и твоем даре — чтобы произвести на королеву впечатление и поддержать к себе интерес. А королева знала, что я родом из Бон-Темпс. Иногда я думаю, не послала ли она кого-нибудь убить последнего Комптона и ускорить события, но, быть может, он на самом деле умер от старости.

Билл глядел в пол, не замечая, что я левой рукой показываю ему, чтобы перестал говорить.

— Она велела мне вернуться на мою человеческую родину, познакомиться с тобой, соблазнить тебя, если придется…

Я не могла дышать. Как бы ни прижимала я к груди левую руку, остановить пытку я не могла, и нож входил все глубже и глубже.

— Она хотела поставить твой дар себе на службу, — сказал он и хотел еще что-то добавить. Слезы застилали мне глаза, все расплывалось, я не видела выражения его лица, да и все равно мне было, какое оно. Но плакать я не могу, пока он рядом. И не буду.

— Убирайся, — сказала я, сделав над собой страшное усилие. Что бы ни было дальше, он не увидит страдания, которое мне причинил.

Он попытался посмотреть мне в глаза, но мои были переполнены слезами. Что бы ни хотел он до меня донести, я не восприму.

— Дай мне договорить, — попросил он.

— Никогда в жизни больше не хочу тебя видеть, — прошептала я. — Никогда.

Он ничего не сказал. Губы у него шевелились, будто хотели произнести слово или фразу, но я замотала головой.

— Убирайся, — повторила я голосом, настолько сдавленным ненавистью и гневом, что он даже не был похож на мой.

Билл повернулся и вышел за занавески, прочь из приемного отделения. Эрик, слава Богу, не обернулся посмотреть мне в лицо. Но перед тем, как тоже уйти, потрепал меня по ноге.

Я хотела орать. Хотела кого-нибудь убить голыми руками.

Мне нужно было побыть одной. Никто чтобы не видел, как я страдаю. И страдание было связано с яростью столь сильной, что я никогда не испытывала подобной. От боли, от гнева меня начало тошнить. Укус Джейка Перифоя был по сравнению с этой болью пустяком.

И лежать спокойно я тоже не могла. С некоторым трудом я сползла с кровати. Все еще босиком, конечно. Отстраненно отметила, насколько у меня ноги грязные.

Я вышла из зоны первичного приема больных, заметила двери в зал ожидания и направилась к ним. Переставлять ноги — это была трудная работа.

Ко мне подскочила сестра с папкой в руке.

— Мисс Стакхаус, доктор к вам подойдет буквально через минуту. Я знаю, что вам пришлось ждать, и прошу прощения, но…

Я повернулась, глянула на нее, и она сникла, шагнула назад. Я пошла дальше к двери, неверными шагами, но с весьма ясной целью. Я хотела отсюда уйти. А больше я ни о чем не думала.

Добравшись до двери, я толкнула ее, вытащилась в зал ожидания, где густо набился народ. В толпе пациентов и родственников я смотрелась очень уместно. На некоторых было больше грязи и крови, чем на мне, некоторые были постарше, а некоторые — моложе. Опираясь рукой на стену, я пошла дальше, к наружным дверям. На улицу.

И вышла.

Там было куда тише, и было тепло. Едва заметно задувал ветерок. Я стояла босиком, без гроша в кармане под пылающими лампами у входа. И понятия не имела, в какой стороне дом, и иду я к нему или в другую сторону, зато я уже была не в больнице.

Дорогу мне заступил бездомный.

— Мелочь есть, сестрица? — спросил он. — А то я совсем на мели.

— А похоже, будто у меня вообще что-то есть? — спросила я спокойно и разумно.

Он посмотрел на меня так же встревожено, как только что сестра, сказал «извините» и отступил. Я шагнула вслед за ним:

— Ничего у меня нету! — заорала я. И тут же очень спокойным голосом добавила: — Видите ли, у меня вообще никогда ничего не было.

Он что-то бормотал и дергался, но я не слушала, а начала идти. «Скорая» свернула направо, когда подъезжала, и потому я пошла налево. Вот сколько мы ехали — не помню. Я тогда разговаривала с Делагарди и была совсем другим человеком.

Я шла и шла. Шла под пальмами, слушая густой ритм музыки из открытых ставень домов, выходящих прямо на тротуар.

На улице, где было несколько баров, мне навстречу вышла группа молодых людей, и один схватил меня за руку. Я повернулась к нему с воплем, мышцы сами дернулись, и я со всей силы, со всей злости, с размаху впечатала его в стену. Он так и остался стоять, ошеломленно потирая затылок, пока приятели не увели его прочь.

— Психованная, — тихо сказал один из них. — Не трожь ее.

И они ушли в другую сторону.

Через некоторое время я настолько пришла в себя, что задала себе вопрос: зачем я это делаю? Только четкого ответа не было. Когда на какой-то выбоине я упала, до крови расцарапав колено, новая боль привела меня в себя еще сильнее.

— Ты это делаешь, чтобы им стыдно стало, что тебя до такого довели? — спросила я себя вслух. — Ах, Боже мой, Сьюки, бедненькая! Вот она идет из больницы одна-одинешенька, сойдя с ума от горя, и шагает в одиночку по опасным улицам Большого Кайфа, а все потому, что это Билл ее довел!

Я не хотела еще когда-нибудь услышать свое имя из уст Билла. Когда я еще чуть пришла в себя — только чуть-чуть, — то меня начала удивлять глубина моей реакции. Если бы в те времена, когда мы были парой, я бы узнала то, что узнала сегодня — я бы его убила, это я понимала с полной ясностью. Но так же ясна была причина, по которой мне нужно было убраться из больницы: я просто не могла ни с кем общаться. Одна мысль грызла меня, ослепляя, заглушая все вокруг: первый мужчина в мире, который говорил мне, что меня любит, никогда меня не любил.