Война в небесах

— Судебный Комитет при Тайном Совете еще не распущен? — спросил герцог. — Правда, Саутэнд — иудейского вероисповедания, а еще двое-трое — многоженцы…

— У Тайного Совета нет юридических полномочий, — начал было Морнингтон.

— Ну вот, мы и вернулись к началу, — жалобно сказал архидиакон. — Какая разница, куда мы отвезем его? Это же не решение, в лучшем случае — отсрочка.

— Так что же вы предлагаете делать? — спросил герцог.

— Пожалуй, ничего, — ответил архидиакон. — Здесь Чаша в безопасности, правда? Если хотите, можем положить ее в саквояж и отвезти на Паддингтонский вокзал, в камеру хранения. Нет, нет, я не настаиваю, — поспешно добавил он, взглянув на герцога. — Просто с вами, пламенными борцами за веру, чувствуешь себя атеистом. Вообще-то епископа известить нужно, но его не будет до конца следующей недели. И архиепископа тоже. А ведь есть еще полиция… ах, как все сложно!

Да, полиция была. Утром позвонил полковник Коннерс, часом позже — помощник комиссара, набивавшийся на пятичасовой чай к герцогине, приходившейся герцогу теткой. И с тем, и с другим герцог разговаривал по-королевски (сказать «по-герцогски» — слабовато). Оба полицейских уверяли, что скандала не хотят, если только мистер Персиммонс не станет настаивать. Мистер же Персиммонс отбыл в Калли, заклиная их воздержаться от каких-либо публичных действий…

Герцог намекнул помощнику комиссара, что потиру снова угрожали.

— Грабители? — деловито осведомился тот.

— Нет, — мрачно ответил герцог. — Скорее черная магия.

— Да? — озадаченно произнес помощник комиссара, — А-а, понимаю… Ну и… случилось что-нибудь?

— Враги пытались уничтожить Чашу, направив на нее свою волю, — объяснил герцог, — но, благодатью Божией, не преуспели.

— Так, так, направили волю… — осторожно повторил его собеседник. — Да, бывает… если захотеть, много можно сделать… А вы… что-нибудь видели?

— Скорее, слышал, — ответил герцог, — а вот архидиакон чувствовал, как металл плавится у него в руках.

— Ах, архидиакон… — протянул помощник комиссара и переменил тему.

Короче говоря, день складывался явно не в пользу наших сообщников. В часы своих дежурств и герцог, и Морнингтон, конечно, пытались вернуть эмоциональный настрой прошлой ночи, но Грааль выглядел как самый обыкновенный потир, мало того — как любая посуда. Только архидиакон, и то немного слабее, ощутил возле Чаши извечное движение тварного мира, вливающегося в узкое русло своей судьбы. Поэтому теперь, когда пришлось решать, особенных колебаний он не испытывал. И все-таки…

— «Будьте мудры, как змии», — процитировал он. — Уподобимся змее. Поедем в Калли, посмотрим на миссис Рекстоу, а заодно и на лекаря.

Герцог совсем растерялся.

— Как вы можете колебаться? — спросил он. — Неужели что-то стоит такой жертвы? Даже думать об этом — отступничество и святотатство!

— А я и не думаю, — отвечал архидиакон. — Наши раздумья здесь не помогут. Когда придет время, Он все сам устроит так, как захочет, вернее, проявит то, что пожелает, то, что есть Он сам.

— По-вашему, Он хочет Грегори Персиммонса? — скривился Кеннет.

— Конечно, — ответил архидиакон. — Почему бы Ему не хотеть, чтобы и Персиммонс стал тем, что он выбрал для себя? Может, я не очень точно выражаюсь, но я в это верю.

— У вас получается, что Он хочет зла, — угрюмо заметил Кеннет.

— «Есть ли зло в городе, чтобы Я, Господь, не сотворил его?» — процитировал архидиакон. — Просто я уверен, что нам нужно поехать в Фардль. Такова Его воля. Об остальном поговорим позже.

Ни Кеннет, ни герцог не стали возражать — оба чувствовали, что архидиакон говорит, пользуясь тем иномирным опытом, к которому сами они едва прикоснулись. Они пытались оправдать поездку простыми соображениями о том, что Богу не по нраву страдания и зло, но Он их попускает, и Кеннет, говоря с Лайонелом, напоминал себе об этом, чтобы уравновесить беспокойство. Никогда еще он не видел, чтобы сильный и деятельный разум сознательно творил зло, с причиной или без причины. Он все больше боялся Грегори Персиммонса и потому считал, что Грегори неприятен Богу.

Это была единственная его защита; вот уж поистине «если Бога нет, его надо выдумать».

Этого-то как раз совершенно не хотел понимать Лайонел, пока не встретил в зале всех троих. Да, конечно, мир обошелся с ним плохо, но из этого не следует, что есть какой-то бог, способный его спасти. Впрочем, иногда вселенная словно бы расслаблялась и он мог увернуться, но не надеялся, что сейчас ему выпадет такой шанс. Конечно, он упрекнул себя в корысти. Но ведь это не для него, это для Барбары, успокаивал он себя.

Манассия явился первым и теперь болтал с Грегори в зале. Персиммонс просил Лайонела не менять условий сделки и во всем положиться на искусство знахаря. Но Лайонела не надо было уговаривать, он все равно понятия не имел, что делать в такой ситуации. Персиммонс и так предоставил весь дом в его распоряжение, вот-вот он получит потир (тоже, между прочим, собственность Персиммонса, хоть и бывшую) и отдаст его Манассии; за Адриана можно не беспокоиться, а здоровье Барбары опять же полностью зависит от Персиммонса. Какие уж тут возражения! Он и так по гроб обязан своему благодетелю. За неимением других забот, Лайонел торчал у Барбары, чем немало раздражал сиделку, приехавшую одним поездом с Манассией.

Манассия и Грегори прохаживались по залу, оживленно беседуя. Сочувствие их к супругам Рекстоу заметно ослабело.

— От вас потребуется всего две вещи, — говорил Грегори. — Проявите твердость, когда появится эта троица, и подействуйте на дамочку. Пусть думают, что ей лучше.

— Насчет твердости можете не беспокоиться, — ответил Манассия, — насчет остального, впрочем, тоже. У меня есть с собой кое-что. Я пошлю ее в такой транс, по сравнению с которым морфий — детские игрушки. Двое суток проспит, а когда проснется, нас здесь уже не будет.

— Это, конечно, хорошо, — проговорил Грегори, — но правильно ли мы делаем? Что-то мне не нравится, как все обернулось. У них сильная позиция. Герцог — это уже тяжелая артиллерия, черт бы его побрал! А тут еще Тамалти предупредил, что полиция до сих пор не закрыла дела об убийстве.

— Петтисона, что ли? — удивился Манассия. — Димитрий говорил, что вы чисто провели это дело. Его же к вам послали, верно?

— Да, его привели, но он-то думал, что сам идет, — отвечал Грегори. — Я чувствовал, что должен убить, а он как раз все больше досаждал мне. Когда-то он кое-что подделал для меня, и неплохо. Но месяц-другой назад снюхался с каким-то проповедником и стал опасным. Я собирался отправить его в Канаду, но тут подвернулся удобный случай…

Манассия одобрительно посмотрел на него.

— Скоро и вы поймете, — сказал он, — обладание — ничто, разрушение — все. Мы возьмем с собой мальчишку, Чашу и уйдем на Восток, а после себя оставим безумие, а может, и не только его… Надо будет перед уходом поговорить с Димитрием. Мне хочется, чтобы этот поп надолго нас запомнил.

В прихожей послышался звонок. Леддинг отправился открывать. В дальнем конце зала Грегори и Манассия повернулись навстречу гостям, а Леддинг, очень старавшийся изобразить голосом иронию, прокричал словно герольд на площади:

— Герцог Йоркширский! Архидиакон Фардля! Мистер Морнингтон!

Так они и вошли. Архидиакон нес небольшой саквояж.

Грегори старался не смотреть на него. Он приказал Леддингу: «Попроси мистера Рекстоу спуститься к нам», — и обернулся к вошедшим.

— Я надеюсь, что мистер Рекстоу, доктор Манассия и вы уладите нашу небольшую проблему. К вашему сведению, я отказался от своих прав на потир в пользу мистера Рекстоу.

Архидиакон учтиво поклонился и поглядел на Манассию. В это время сверху спустился Лайонел. Он кивнул Кеннету, а Персиммонс представил его Манассии со словами:

— Я вас покину на несколько минут, обсудите все спокойно. Во имя общих интересов, мне бы хотелось уладить это дело раз и навсегда.

Он повернулся, поднялся прямо к Барбаре, поговорил минуту-другую с сиделкой, которая как раз собиралась менять повязку, и подошел к постели.