Сумерки памяти

Он прервал мой рассказ вопросом:

— Ты говорила, что я не мог быть тем священником из твоей «хромой» жизни, а тебя не удивляет насколько твое цыганское прошлое разнится с твоим теперешним внутренним миром?

— Да, да ты прав, — ответила я улыбаясь, — эта цыганка, которая была мной, действительно очень сильно от меня отличается. Ее мир — это мир без ценностей. Она не дорожит ничем, даже своими картами, гадание на которых, если у нее их отнять, она может заменить гаданием по руке или просто предсказыванием судьбы по одному человеческому взгляду. Она знает, что такое любовь, но это чувство ей неприятно, поскольку вызывает в ее сердце несвойственную ей боль. И для нее гораздо естественней считать, что она любит своего цыганского мужа, к которому на самом деле испытывает просто привязанность единого менталитета, чем поверить в то, что она могла полюбить какого-то идальго, которого видела всего несколько раз.

— А кого из твоих друзей ты там встретила? — спросил он.

Я засмеялась:

— Особенно мне запомнилась встреча с моей «венецианской» подругой. Я тебе сейчас об этом расскажу.

Я вижу себя одиноко бредущей по разбитой серой дороге. Очень холодно и я кутаюсь в шаль. Мне надо найти какой-нибудь приют на ночь, но я знаю, что очень мало людей в этой, разоренной войной местности, отважится пустить переночевать цыганку. Я стучусь в двери каких-то домов, но меня прогоняют. Меня это совсем не печалит — я уверена, что если меня прогонят от девяти дверей, то у десятой я все равно найду кров, а если и не найду, то лягу под какой-нибудь заброшенной крышей, потому что смерть не придет за мной раньше положенного срока, а карты говорили мне, что умру я в глубокой старости.

И вот я стучу в двери какого-то очень бедного дома. Мне открывает молодая улыбчивая женщина с розовощеким младенцем на руках.

— Красавица, пусти цыганку переночевать, — говорю я, а сама заглядываю ей через плечо и рассматриваю, кто еще есть в доме.

— А ты мне погадаешь? — спрашивает хозяйка и пропускает меня внутрь.

— Карты тебе все скажут, — говорю я, проходя в дом, и сажусь на пол у огня.

Женщина протягивает мне ломоть хлеба и говорит:

— Скоро муж придет, но ты не пугайся, он тебя не прогонит.

Я молча жую хлеб и усмехаюсь своим мыслям. Через некоторое время приходит муж — злой и грубый человек, который с порога начинает кричать, что ему надо дать еды, а незваных гостей прогнать. Женщина мечется, не зная как успокоить и мужа и младенца, и, наконец, поставив на стол еду с кувшином вина, и укачав ребенка, добивается временного затишья. Муж, поев, уходит за стенку, а молодая хозяйка, отдав ребенка появившейся откуда ни возьмись свекрови, садится рядом со мной на пол и шепчет:

— Погадай мне. Я хочу знать, что будет со мной и моей семьей.

Я приглушенно смеюсь и, раскладывая карты, говорю:

— И это ты называешь семьей? Эх, странная ты женщина, если считаешь, что это и есть на самом деле твоя любовь. Слушай, что говорит тебе цыганка. Тебя ждет впереди много смертей, но не пугайся. После того, как ты потеряешь этот дом и этого мужа, ты встретишь свою любовь. Пройдет немного времени и у тебя будет совсем другой дом и настоящая семья…

Мои слова прерывает крик ребенка и недовольный голос хозяина:

— Эй, иди уйми младенца!

Я, слыша это, ухмыляюсь и, собирая карты, говорю:

— Иди, иди. Ему недолго уже осталось так командовать.

А после этого я вижу, как провела ночь в сарае этого дома, как рано утром ушла, а хозяйка дала мне с собой еще небольшой кусок хлеба и пожелала удачи. Но мне было все равно — я знала все о своей жизни наперед и видела, какая именно мера удачи ждет меня впереди.

Интересно, что отсюда мне дали увидеть дальнейшую судьбу этой женщины, которая, спустя несколько столетий стала моей подругой. Действительно, как я и предсказывала, очень скоро она овдовела, ее свекровь умерла, и ее дом сгорел при пожаре. Она не знала, куда ей идти с маленьким ребенком на руках и в полном отчаянии попросила приюта в каком-то довольно богатом доме, хозяином которого был молодой вдовец. Они полюбили друг друга с первого взгляда, и, поженившись и родив еще двоих детей, прожили в мире и согласии долгие годы.

— Знаешь, — прервала я свой рассказ, — я заметила, что когда я вспоминала эту жизнь, я совсем не устала, как это бывало при воспоминаниях некоторых других, а наоборот, даже немного набралась от нее сил. Такое впечатление, что эта цыганка настолько не была ни к чему привязана, что я смогла как бы почувствовать эту легкость, пролетевшую сквозь века и понять, каково это жить ни о чем не беспокоясь.

И вот, я вижу себя идущей среди военных шатров. Горят костры, около которых сидят усталые люди с оружием, а я хожу среди них и всматриваюсь в лица. Затем около одного из костров я останавливаюсь и соглашаюсь погадать какой-то женщине, которая, предлагая мне поесть, просит рассказать ей про ее воюющего жениха. Я сажусь и уже почти знаю, что спустя несколько минут какой-то солдат подойдет к твоему шатру, который стоит всего в десятке шагов от меня, и доложит тебе, что неизвестная цыганка сидит у костра и гадает.

Ты выходишь, откинув полотняный край палатки, и, видя меня, говоришь:

— Цыганка, а мне ты погадаешь, или ты уже забыла того, кто подарил тебе твой перстень?

Я улыбаясь захожу в твой шатер, сажусь на пол и говорю:

— Цыганка никогда ничего не забывает и никого не обманывает. Я сказала тебе, что сама найду тебя во время страшной войны. И вот я пришла.

А дальше я вижу, что провела в твоей палатке несколько недель, как раз до того момента, как началось то большое наступление, в котором тебя должны были ранить.

Я вижу, как несколько раз танцую для тебя свой танец с кастаньетами, как гадаю о том, что исход этого сражения будет печален, и о том, что в будущем ты одержишь много побед. А потом я вспоминаю, что ты хочешь меня удержать и предлагаешь мне идти в какой-то далекий город, в котором нет этой войны, и ждать тебя там. Но я только качаю головой, потому что ты хочешь удержать в руках ветер. Я закутываюсь в шаль и оставляю тебя наедине с твоей судьбой, которая уже уготовила тебе и сильное ранение, и одинокую почетную старость. А я иду сквозь дым костров и знаю, что буду как и прежде гадать на тебя, и как и прежде буду думать, что это вовсе не любовь была между нами, а только почему-то выпали совсем одинаковые карты при такой разной судьбе.

И вот, уже проходит очень много лет. Я вижу себя древней старухой с седыми космами волос, выбивающимися из-под грязной повязки. Я сижу на городской площади среди уже совсем другого табора, к которому я вероятно когда-то давно прибилась, путешествуя по послевоенным дорогам этой страны. Я сижу, а вокруг меня собрались мои собратья разного возраста, желающие уже в который раз послушать историю, которую я им расскажу. Я размахиваю у них перед глазами узловатой рукой с дорогим перстнем и скрипучим голосом говорю:

— Да, старая цыганка всегда говорит правду. Этот перстень подарил мне молодой красивый идальго, который меня любил всю жизнь и даже хотел на мне жениться…

Цыгане смеются, думая, что я сочиняю небылицы, а в это время через площадь проносят в дорогих носилках дряхлого старика, в котором я не узнаю своего «молодого идальго» и безразличным взглядом смотрю ему вслед. А ты, глядя на цыганский табор, вспоминаешь свои молодые годы, но конечно не узнаешь в старой цыганке ту, которая, оставив в твоем сердце тоску, ушла когда-то давно по своей дальней дороге.

— На этом и закончились воспоминания о моей цыганской жизни. И ты знаешь, мне стало немного грустно, оттого что разделенные столь разными менталитетами мы так и не смогли быть вместе.

— Виной этому были не наши менталитеты, а твое безразличие к моей любви, — сказал он недовольно.