Ангелика

На миг он оборотился пленительной бабочкой, затем сделался уродливейшим мужчиной и в таком виде провел по щеке Констанс шершавыми костяшками, а после зажал ее рот рукой, и рука ощущалась не плотью, но чем-то горячее и жестче. Констанс знала, что стоит ей заплакать, как нос забьется и дышать сделается невозможно, однако издаваемое бесом зловоние было непотребнее прежнего. Она погибнет от удушья; мясистое ребро бесовской ладони сдавливало нос Констанс все сильнее, и свистящая струя ее дыхания еле пробивалась в сужавшуюся щель. Его голос вторгся в ее уши: не голос, нечто меньше голоса, поток дыхания, сплетение колючих клятв и нежных признаний: «Кто же эта милая, милая девица?» Он обвился вокруг ее талии.

Оплавившись, он преобразовался в Гарри Делакорта и, как однажды Гарри, оглядел ее снизу доверху медленно и пошло. С грязной нежностью он смел волосы с ее лица.

Она сжалась, дабы испустить вопль, однако ничего не вышло. Он поднял ее — этот зверь, коего она вызвала, — и бросил в голубое кресло. Водворив публику на место, он полетел на сцену. Он играл с кудрями Ангелики, убирал пряди с ее очей, не сводя глаз с Констанс. Он разрешал Констанс, пришпиленной к креслу на манер бабочки, слышать свои мысли.

Он сорвал с Ангелики простыни. Тело девочки свернулось в тугой клубок. Сквозь сон она пробормотала:

— Папочка, мне не нравится, когда меня щекочут.

В ответ бес вновь обрел лицо Джозефа, но с черной кожей, как у туземного душегуба, и стиснул ребенка окровавленными кулаками. Он припадал к Ангелике истязаю ще неторопливо и вдумчиво, пока не расплылся над ней, будучи отделен от ее тела тончайшей границей. Его длинные волосы развевались позади, рот страстно разверзся.

— Нет, — простонала Констанс — или подумала, что простонала; его лицо скользнуло ближе к девочке, плотоядно ее обозрело, лизнуло в щеку. Дьявол оплавился в доктора Уиллетта, каковой после рождения Ангелики продолжал осматривать Констанс много дольше, чем она, искавшая покоя, того желала, твердил о смертельных опасностях, коими грозят кратчайшие супружеские связи, настаивал на курсе внутритазового массажа с последующим расслаблением. Зверь стал доктором до малейшей подробности, отрастил его усы, утешал пациентку, излишне к ней приблизясь, воспроизвел осуждающую речь, только сейчас он обращался к маленькой девочке.

— А я? — прохрипела Констанс. — Я тебе не по вкусу?

В ответ бес покинул Ангелику, ополз Констанс кругом, развернулся поверх нее, спереди и сзади; кончики его пальцев коснулись ее шеи, добравшись до первого припущенного позвонка.

— Полно же, — испробовала она прельстительный голос маленькой девочки. — Конечно же только я и трогаю твое сердце.

Уловив отражение своего лица в стекле, она моментально ощутила себя дурой, пародией на женщину легкого поведения, хилой и престарелой пародией — вернее прочего — на дремавшую девочку.

Однако же он принял ее жертву в обмен на ребенка.

Она не могла определить, сколь долго бушевало насилие. Она не противилась, но желала скорой смерти.

Осознав, что ей не умереть, она пришла в отчаяние. Она приказала себе терпеть молча, ибо по мерзости происходящее не могло превзойти обработку Констанс любым мужчиной. Но превзошло. Боль была более гнусной и проникала повсюду, и ничто не намекало на близящуюся развязку, освобождение, на ничтожнейшее тепло. Напротив, зверство словно бы стервенело с нескончаемым и безудержным упорством. Враг изрекал слова любви, значение коих извращалось, голосами Джозефа, Гарри, Пендлтона, докторов, торговцев округи, братьев Констанс, мужчин, что заговаривали с нею в парке вопреки ее стараниям от них избавиться.

Боль распространялась, точно Констанс оплодотворяли болью. Она рыдала, а его сухой язык пробегал по ее щеке, глотая ее слезы: некогда ей было обещано, что так поступит с нею любовник.

— Он станет пить твои слезы и охранит тебя от угрозы, — пропел вурдалак басом, передразнивая девушек из Приюта, что согревались в воображении обетованным мужчиной. — К тебе явился принц, Кон, — зашелся он шипением. — Вот он я, принц для милой Кон, явился наконец. — Его ногти взрезывали ее кожу, и Констанс истекала кровью. Бес макал в эту кровь пальцы и вылизывал их дочиста. — Ты наша девочка, не так ли? — Он надел новое лицо, пока что смазанное; смрад душил ее кашлем. — В тебе сидит бес, не правда ли?

И возникла необоримая мысль: возьми вместо меня Ангелику — владей ею, не мной. Констанс, однако, не проронила ни слова, и он ее не услышал, и ничто не кончилось, пока высоко в воздухе ее не перевернули грубым тычком, она ощутила, как призрак, истаивая, удаляется вовне ее, с нее, прочь от нее, и пала на пол, ткнувшись головой в узкое покрывало. С трудом разлепив веки, она обнаружила, что комната освободилась от зла. Кровь бежала по губам Констанс, ее глаз разбухал, однако Ангелика покоилась плотным, нетронутым клубком.

Констанс привлекла спящую дочь в объятия, снесла ее вниз по лестнице, опираясь на стену всякий раз, когда дрожали неверные ноги. Она возложила Ангелику на кушетку в гостиной и прошла через кухню, открыла дверь Норы, прокашляла ее имя в темноту, но служанка не шевельнулась. Констанс села у постели Норы и, обхватив ее плечи, молила ее открыть адрес Энн Монтегю, молила утаить от Джозефа пункт ее назначения.

— Что-то случилось? Мэм, ваше лицо!

Торопливо обещая вернуть долг сторицей, Норина госпожа трясущимися пальцами извлекла деньги Норы из кошелька Норы. В прихожей она узрела себя в зеркальном стекле, но не стала счищать ни кровь, ни грязь, ибо тщеславие для беса равно привлекательно. Констанс шагнула в холодный дождь и рябые черные омуты фонарного света.

Она неуклюже бежала с девочкой на руках, затем пешком миновала несколько тихих улиц, ибо не могла поймать кэб в этот пьяный и безысходный час. Временами Констанс казалось, что существо по-прежнему маячит подле нее. Она почти слышала его голос, пар вкрадчивого шепота оседал на ушах, язык жался к шее. Приблизился мужчина, и она едва не бросилась перед ним на колени, выпрашивая помощь. По мере того, как он проходил мимо, зловоние зверя уносилось вон, в туман. Зло не способно существовать в чужом присутствии, так говорила Энн:

— Нас охраняют глаза толпы. Мертвым не вынести бремя живого взгляда.

Голос Энн, одной только Энн.

Вместе с девочкой Констанс, скорее всего, далеко не уйдет. Дважды она думала бросить Ангелику. Она желала бросить ее, дабы спастись бегством самой, и презирала себя за трусость. Дождь перестал. Она не могла сделать более ни шага. Переведя дыхание, дождь принялся стегать ее всерьез.

Черная лошадь, что влекла черный экипаж от завершения черной улицы, остановилась пред Констанс. Та вымокла насквозь, причитала, трепетала, была не способна пошевелиться, неловко сжимала под накидкой дитя. Черные сапоги скрытого капюшоном кэбмена врезались в черный тротуар, черная перчатка распахнула дверцу. В укрытии, усевшись на черствую, растрескавшуюся черную кожу сиденья, Констанс ощутила хлад и сырость еще острее.

Доставлена во тьму и дождь кошмарнее прежних, она била железной колотушкой-чертополохом по двери, выкрикивая имя Энн, но никто не отвечал. Она страстно желала проснуться в объятиях Энн. Она немощно пнула дверь и заскулила, и в конце концов появилась Энн с лампой в руке, приняла Ангелику из материнских рук, унесла ее в темный коридор и наверх, наверх, на седьмой этаж, и весь путь девочка была в ее надежных руках, меж тем Констанс позади медленно переставляла больные ноги, еле волоча покрытые волдырями ступни. Никто не произнес ни слова, пока Ангелика, пригревшись на низкой постели Энн под зеленым вязаным одеялом, не пробормотала:

— Животные едят принцессу. Ее силы сдули ветер.

Запахи пахнут пахуче.

Отверзнув очи в новой обстановке, она увидела при тусклом свете мать и Энн.

— Он желает завершить это дело тотчас же, — сказала она и вновь погрузилась в сон.

Энн задвинула деревянную ширму, коя отделяла ее постель от крошечной гостиной, и поднесла к губам Констанс стакан хереса. Несмотря на истощение, Констанс безостановочно металась по комнате, бросалась на стул либо кушетку, чтобы тут же вскочить и продолжить лихорадочное повествование.