Карнавал разрушения

Она резко вскинулась. — Я вольна, тебе не стоит заблуждаться на этот счет. Если не пожелаю здесь остаться, ни одна сила на земле не заставит меня остаться. Но чего ради сфинкс действует на моей стороне? Когда мы встречались в последний раз, она жаждала моей крови.

Дэвид вспомнил, как Мандорла стояла рядом с ним, когда Таллентайр был назначен сфинксом выступить против Харкендера в маленьком театре Зелофелона в аду. Она шептала ироничные замечания ему на ухо. И не встретилась тогда со сфинксом — и оставалась лишь пешкой в игре, как и сейчас. Как бы ей ни хотелось ощущать себя настоящим игроком.

— Я был бы тебе очень благодарен, Мандорла, если ты останешься, — произнес он, слабо улыбнувшись. — Я и не понимал, какой унылой стала жизнь, пока не увидел, как открылись твои глаза, пока не услышал твой голос.

— В таком случае я останусь, пусть даже ненадолго. И дарую тебе то, что ты попросил — как друг. Это зеркало там лежит?

Он снова взял в руки зеркало и передал ей. — Ты уже в него смотрелась, но не увидела себя.

— Я и сейчас не могу себя увидеть, — пробормотала она, всматриваясь в поверхность зеркала. — Вижу человека — и чужака. Если бы у меня осталось хоть немного магии, я бы изменила изображение, да и тело тоже.

— Если бы, — эхом вторил ей Дэвид, ощущая неловкость из-за прилива удовлетворения, когда видел ее такой. Но, когда она снова взглянула на него, он понял: она вовсе не утратила своего блеска и своего умения тревожить его израненное сердце.

— Пожалуй, я — подарок, — капризно проронила она. — Пожалуй, я потребовалась здесь, чтобы освободить тебя от бесконечных страданий. Наверное, так и было предначертано судьбой с момента нашей первой встречи, чтобы мы с тобой полюбили друг друга.

— Ты не можешь любить меня, Мандорла, — холодно произнес он. — Потому что я — не волк. Я не могу любить тебя, ни капельки, — потому что ты…

Она рассмеялась — потом улыбнулась.

— Больше нет, — заявила она, и на лице ее появилось какое-то отчаянно-храброе выражение. — Больше нет.

Верхний зал был зарезервирован для офицеров и гражданских, но шум там стоял не меньший, чем на нижней палубе, где все приглашенные столпились, точно стадо коров. Виски и дешевый джин текли рекой, и все-таки в празднике было что-то фальшивое, натужное. Нелл ощущала горечь под маской веселья, и не только в своей группе, но и везде, в прокуренном воздухе. Пока они с компаньонами смеялись и перешучивались с молодыми людьми в униформе, сердца ныли, полные сомнений и тревог, и Нелл не сомневалась: под маской учтивости у капитанов и младших офицеров прячутся боль и замешательство. Она то и дело теряла нить разговора, серьезные, невеселые мысли беспомощно уносились прочь, в то время как равнодушные глаза переходили с предмета на предмет в поисках разгадки.

Паром направлялся в Саутгемптон, и высшее офицерство, плывшее на нем, давно не ступало на английскую землю. Их радость и облегчение отравляла мысль о том, что возвращение это — отнюдь не триумфальное, и пускай политиканы твердят о почетном мире. Война по-настоящему еще не закончена, и, разумеется, не выиграна. И никакие ухищрения дипломатов не скроют этот факт.

Все эти мужчины — и женщины тоже, поспешила добавить Нелл — должны были вести войну за окончание войны. Их уверили, что такая цель весьма достойна, жизненно необходима — не меньше, чем спасение цивилизации. Миллионы их товарищей положили жизнь за эти лозунги, но в конце концов им удалось достичь лишь слабенького затишья, и никто не верил в его продолжительность. Эти люди не к мирной жизни возвращались, а в Британию, которая вскоре должна будет превратиться в остров-крепость, которой постоянно угрожает вторжение. Все нации, вовлеченные в войну, сейчас заметно обнищали, ибо Европа лишилась экономической сердцевины, и народ страдал от последствий этого; но фабрики военного снаряжения останутся при деле, дабы снабдить всем необходимым очередную вспышку враждебности.

Единственными, кто выиграл в этой войне, стали американцы, которые затянули процесс отправки своих войск до такой степени, что тем не было нужды воевать. Сейчас в зале находилось множество американских офицеров, братавшихся с английскими, но еще больше англичан держались от них подальше. Этот альянс, не сумевший дать отпор Людендорфу, прогнил, и его разъедали недоверие и взаимные обвинения.

Бесцельно блуждающий взгляд Нелл наткнулся на молодого человека в гражданской одежде, с печальными глазами и таким серьезным выражением на лице, что он показался ей единственным честным человеком из всей толпы. Хотя он продвигался в ее направлении и смотрел прямо на нее, до нее не сразу дошло, какую цель юноша преследовал, поэтому она поспешно отвернулась, как только их взгляды пересеклись. Но, когда он подошел и встал с ней рядом, ей ничего не оставалось, кроме как вновь посмотреть ему в глаза. Ему было лет девятнадцать, от силы двадцать, и его меланхоличное лицо можно было вполне счесть красивым. Практичный глаз Нелл заметил шрам от пулевого ранения на его правом виске, частично скрытый тщательно причесанными волосами темно-каштанового цвета. Должно быть, ранение было серьезным, решила она; он чудом остался в живых. Юноша отличался худощавым телосложением, правда, утверждать это наверняка было невозможно — мешало толстое пальто, под которым скрывалось что-то объемное.

— Извините, — сказал он. — Вы — мисс Элинор Лидиард? — он говорил по-английски, но его выдавал французский акцент.

— Да, — ответила она. — Мы с вами встречались? — за эти четыре года ей встретилось множество французов, и ее пациенты часто помнили ее лучше, нежели она их.

— Нет, никогда, — произнес он. — Меня зовут Анатоль Домье; не могли бы мы переговорить наедине?

Наедине! Она оглядела шумную толпу. Зал слишком полон, чтобы можно было отыскать укромный уголок.

— Боюсь, каюты у меня нет, — продолжал француз, ибо ни у кого на борту этого плавучего сумасшедшего дома не было личной каюты, кроме его хозяина, — но, думаю, мы бы смогли найти место для разговора на палубе, если вас не очень пугает холод. Дождь почти перестал.

«Почти!» — подумала Нелл. — Почему вы хотите поговорить со мной? — спросила она. Некоторые из ее компаньонов уже бросали полные любопытства взгляды на вновь подошедшего, удивляясь, откуда среди них взяться французу. Французы, близкие союзники в течение четырех лет, теперь рассматривались с иной точки зрения, ибо подписали перемирие с германцами. Дружелюбие обернулось тяжелым взаимным подозрением и недоверием.

— Трудно объяснить, — выговорил он. — Расскажи я вам об ангелах в связи с вашим отцом, вы бы поняли, что я имею в виду?

Нелл ощутила внезапный мороз по коже. Именно этого она и не ожидала — не здесь, посреди канала, в окружении выброшенных за борт войной, и не сейчас, спустя четверть века. Она отбросила прочь все эти фантазии, наряду с прочими детскими штучками, хотя и знала достаточно твердо, что отец не сумеет ничего забыть. — Что вам нужно от меня, месье Домье? — резко спросила она.

— У меня послание для вашего отца от вашего брата Саймона. Мне нужно, чтобы вы передали его.

Холод обрушился на нее с новой силой, но Нелл взяла себя в руки. — Саймон мертв, — сказала она, стараясь придать голосу ровное звучание. — Убит при Монсе.

— Да, — невозмутимо согласился юноша. — Я это знаю.

Она быстро поднялась с места, взяла плащ и стала протискиваться мимо окружающих. Домье предложил ей руку, но она отказалась. Он проследовал за ней к дверям, через которые они вышли на палубу, где не было слышно шума пьяной компании.

Дождь превратился в мелкую изморось, и они довольно легко нашли убежище под навесом, где хранились шлюпки. По палубе туда-сюда сновали люди, но никто даже не взглянул в их сторону.

— Вам лучше объясниться, — предложила она.

— Вы, наверное, смогли бы лучше объяснить многое из того, что я сейчас скажу, — печально изрек он. Он покопался в складках пальто и продемонстрировал ей уголок объемистого тома, напоминающего гроссбух. — Меня попросили доставить это в Англию, — пояснил он. — Один священник.