Карнавал разрушения

Дэвид протянул руку, собираясь коснуться ее брови, но она взяла его руку своей и положила себе на щеку.

— Дэвид? — мелко дрожа, произнесла Мандорла. — Это ты, Дэвид? Какой же ты старый!

Дэвид провел свободной рукой по своим молочно-белым волосам, желая, чтобы морщины вокруг глаз исчезли, сменившись бронзовой твердостью черт, которая отличала красивое лицо сэра Эдварда Таллентайра до самой смерти. — Я никогда не думал, что придется сказать такое, но даже ты, Мандорла, утратила цветение юности.

Она нахмурилась, подняла изящные пальцы и коснулась своей шеи, а потом и щеки.

— Но даже теперь ты — красивейшая из женщин, которую я когда-либо видел, — вымолвив это, Дэвид почувствовал себя неловко, словно оправдывался.

Она ответила не сразу, а потом поразила его своими словами: — Но ты никогда не любил меня. Должен был любить, но не любил.

Он не знал, что сказать на это.

— Был человек с ножом, — произнесла она, словно во сне, оглядывая себя, словно в изумлении, что до сих пор жива. Увидела рану на груди, нахмурилась. — У меня не было времени, не было сил, — пробормотала Мандорла. — Клинок… это сделал он?

— Тебя ударили ножом, — подтвердил Дэвид. — Пелорус спас тебе жизнь.

— И принес меня к тебе, — промолвила она, до сих пор словно в трансе. — Чтобы ты мог любить меня и лелеять, как должно.

— В первый раз, когда мы встретились, единственной твоей целью было мучить и истязать меня, — сухо напомнил он ей. — Я не понимал, что тебе требовалось, чтобы любил и лелеял тебя. Правда, позднее ты предложила союз, но даже в этом просматривался элемент насмешки.

Она сдвинула подушки, чтобы сесть прямо. Было ясно, что она ужасно устала, но сейчас к ней вернулось нормальное восприятие, она полностью владела своей человеческой сущностью. Дэвид был рад видеть это, хотя при этом словно лишился власти, которой обладал, пока она оставалась без сознания. Сейчас Мандорла смотрела на него, как когда-то давно, как на свою игрушку, с коей можно забавляться, когда вздумается.

— Займись со мной любовью, Дэвид, — мягко попросила она. Она все еще держала его за руку, но совсем легонько, чтобы он мог убрать ее в любой момент.

— Не могу, — ответил он, желая, чтобы голос звучал более грубо, а не робко и с сожалением.

Она нахмурилась. — Никогда не считала, что человеческая любовь ослабляется противостоянием жестокости. Мой опыт подсказывал мне, что красота имеет больше шансов найти путь к сердцу мужчины, если она остра, как нож. Я пообещала однажды вернуться, разве нет — и увести тебя у твоей обожаемой Корделии, когда она состарится и надоест тебе. И вот я здесь, наконец. Ты должен быть благодарен.

Озадаченное выражение отразилось на ее лице, когда она изучала его реакцию, и Дэвид знал, что его собственное лицо, должно быть, потемнело. И Мандорла не сразу поняла, отчего. Ей пришлось покопаться в памяти, чтобы освежить воспоминания о нем, о том, что Пелорус поведал ей за годы интервенции.

— Э… Она ведь не надоела тебе, верно? Но состарилась, разве не так?

— Я не видел ее двадцать лет, если не больше, — сказал Дэвид, пытаясь придать голосу твердость. Противостоять Мандорле всегда было делом нелегким, требующим больших усилий.

Мандорла помолчала немного, оглядывая комнату, видимо, найдя ее узкой, мрачной и темной. Хотя человеческий облик ей никогда не был по душе, однако, страсть к роскоши у нее успела развиться. Она коснулась раны, и Дэвид заметил, что ее состояние улучшилось, как будто несколько недель лечения спрессовались в полтора часа. Она снова натянула на себя одеяло, не из скромности, но защищаясь от холода: ее пробрал легкий озноб. Прежде чем снова встретиться с ним глазами, Мандорла собралась с силами.

— Никогда не думала, что доведется сказать такое простому смертному, — призналась она с преувеличенным вздохом. — Но чувствую, прошло много времени с нашего последнего разговора. Эти двадцать лет промелькнули для меня, словно единый миг, но вообще-то, когда я смирилась со своим человеческим обликом, время словно замедлило свой шаг. Теперь, когда я начала стареть, моя юность — хотя и тянулась десять тысяч лет, а то и больше — кажется всего лишь сном. Ты, наверное, мог бы разделить это ощущение, Дэвид. Разве не была я для тебя привлекательнее бунтующей, не признающей себя человеком, когда я вела за собой всех вервольфов Лондона?

— Я всегда больше любил в тебе человеческое, чем волчье. Может, этим и отличаюсь от остальных, известных тебе, но меня всегда привлекала нежность, а не какие-то там слава и блеск.

— Какие-то там слава и блеск! — эхом вторила ему Мандорла. Ее негромкий смех уверил Дэвида, что она в полном порядке. Но смех умолк, и она погрузилась в созерцание. Посмотрела на него чуть ли не с заботой.

— Как ты, Дэвид? Что, твой злой ангел все еще терзает твои суставы и сухожилия с немилосердной настойчивостью?

Он терялся в поисках подходящего тона. — Не слишком, — осторожно сказал он. — Я все еще страдаю от артрита, но он развивается очень медленно, я успеваю привыкнуть. Человеческий мозг к этому приспособлен. Достичь такого очень трудно, но, вообще-то, физические аспекты боли могут интерпретироваться сознанием. По прошествии времени можно привыкнуть даже к жестоким пыткам. Я принимаю лауданум, но реже, чем привык: не только ради крыльев, которые он дает моей сновидческой сущности, но и ради обезболивающего эффекта. Я никогда не умел превратить боль в изощренное удовольствие, но сумел приглушить ее воздействие на свои чувства и дух. Не могу сказать честно, что у меня все хорошо, но могло быть и хуже.

— А как насчет боли другого рода? — поинтересовалась она.

Он нахмурился.

— Ты знаешь, что я имею в виду, — пояснила Мандорла. — Я читала твою работу, как тебе, наверное, известно. — Да, теперь она точно пришла в себя, и скорость процесса восстановления просто ошеломила его.

— Мне так и не удалось найти способ приспособиться к тому виду боли, — неохотно ответил Дэвид. — Саймон мертв, а Тедди и Нелл уже давно находятся под постоянной угрозой ранения и смерти в этой жуткой войне. Мне нечем загородиться от страха и отчаяния, которые терзают мои сны. — Упомянуть Корделию он даже не осмелился.

Мандорла снова протянула правую руку и положила поверх его руки. Такой человеческий, обычный жест. — Думаю, я тебя понимаю, — произнесла она. Он не был в этом уверен, как не была уверена и она сама. Он знал, что Мандорла никогда не заботилась ни об одном из своих человеческих возлюбленных, обращаясь с ними как с жертвами, и в то же время к членам своей стаи испытывала всепоглощающую привязанность.

— Я могу показаться сверхчувствительным, даже по человеческим стандартам, — согласился он, устыдившись своих недобрых мыслей о ее черствости. — Полагаю, именно моя слабость делает меня столь уязвимым. Таллентайр иначе относился бы ко всему, будь у него сын, которого он мог потерять. «Но у него была дочь, — возразил он сам себе. — И леди Розалинд, и его возлюбленная Элинор».

— Наверное, в твоих глазах я просто жалок, — продолжал он. — Раз горько жалуюсь на такие мелочи.

— Прежде я так думала. Теперь… появились вещи, в которых я уже не так уверена.

«Она пытается быть доброй! — промелькнула у него мысль. — Мандорла Сулье пытается быть доброй. Да это самая яркая из примет и предзнаменований!»

— Пелорус попросил, чтобы я подержал тебя здесь, — сказал он, резко переходя к делу. — Я ответил, что ты можешь остаться, сколько захочешь.

— Почему?

Он заморгал, захваченный врасплох. — Потому что он попросил меня как друга.

Она покачала головой, словно получила неверный ответ. Снова отпустила его руку и провела по волосам, раскинувшимся по плечам, накручивая их на тонкие пальцы. Что-то в собственном ощущении ей не понравилось.

— Пожалуй, нужно тебе сказать, — поспешно заговорил Дэвид. — Тебя доставила сюда сфинкс, и она же отослала Пелоруса. Я не уверен, вольна ли ты уйти, если захочешь, но это будет против ее желания.