Дочь колдуна

Адмирал был еще в Горках. Он сдался на уговоры радушных хозяев, забыв как будто свои опасения и отвращение к этому месту. Дело в том, что Мила внушала ему совершенно особый интерес к себе. Он изучал ее и следил за ней, в то же время, а дружба с покойным отцом облегчала ему возможность этих наблюдений. К тому же, самые теплые, дружеские отношения установились между адмиралом и Георгием Львовичем. Каждый вечер молодой человек приходил побеседовать с ним перед сном, а тем для разговоров было в изобилии.

Однажды у Милы снова был истощенный, болезненный вид, и г-жа Морель с тревогой следила за ней; но вот после короткой прогулки молодой девушке сделалось дурно. Не без труда удалось привести ее в себя, и – к великому изумлению Филиппа Николаевича, – г-жа Морель убедительно просила его, вместо лекарства, достать стакан крови черной овцы. Послали слугу на деревню купить овцу, а в ожидании этого странного снадобья Мила легла и от истощения уснула тяжелым сном. Убедившись, что она чувствует себя лучше и крепко спит, Екатерина Александровна вернулась на террасу, где были адмирал, Георгий Львович и хозяева.

– Как чувствует себя Мила? – спросила Замятина.

– Лучше. Это один из приступов внезапной слабости, которой она подвержена с детства. Продолжительные обмороки ее, особенно когда она была маленькой, постоянно пугали и тревожили меня, но теперь я уже привыкла, – закончила, вздохнув г-жа Морель.

– Как жаль, что такая очаровательная девушка обладает столь плохим здоровьем. Не пробовали вы лечить ее? – с участием спросил Масалитинов.

– Перепробовано было все, что знает наука. Я советовалась со всеми знаменитыми врачами Европы, но ни одному не удалось не только помочь ей, но даже понять ее болезнь. Я полагаю, что Мила страдает чрезвычайно сильной наследственной неврастенией. Мать ее, моя покойная подруга, никогда не могла оправиться от страшного нравственного потрясения, пережитого незадолго до замужества. Она таяла в течение нескольких месяцев и вскоре после рождения дочери утопилась в припадке сумасшествия. Мила унаследовала от матери совершенно расстроенную и даже несколько анормальную нервную систему; но, на ее счастье, у нее энергичный характер и она чужда всяких предрассудков. Иначе на нее слишком сильно действовали бы и были даже опасны всякого сорта глупые истории, распространяемые необразованными людьми и вызываемые иногда ее странной экзотической красотой.

– Правда, красота Людмилы Вячеславовны совершенно особенная; она так прозрачна, хрупка, бела и притом еще с золотистыми волосами, что ее можно бы принять за фею, если бы… феи существовали, – засмеялся Замятин, и ему вторила Екатерина Александровна.

– Сравнение ваше очень изящно и лестно, – сказала она потом. – Но один старый бретонский пастух, которому, впрочем, я очень обязана указанием превосходного лекарства для Милы, дал ей менее лестное название.

– Ах, расскажите, пожалуйста! Любопытно, что мог старый дурак сказать о таком прелестном создании.

– Охотно расскажу. Вот как это произошло. Жили мы тогда в Бретани, на берегу океана, в деревне, потому что доктор предписал Миле морской воздух и полный покой. Я выбрала уединенное, малопосещаемое место, и наняла дом у одного рыбака. Комфорт был посредственный, но спокойствие полное. Мы проводили на воздухе целые дни, и Мила, которой только что исполнилось семнадцать лет, по-видимому поправлялась и крепла. Но вдруг, без всякой видимой причины, она стала опять слабеть, а когда мы отправились однажды несколько дальше, чтобы осмотреть «дольмены», Мила стала жаловаться на удушье и слабость, а затем упала в обморок. Мы были до воль но далеко от дома, и наш проводник предложил отправиться в ближайшую деревню, первые дома которой уже виднелись вдали. Надо вам сказать, что мы ехали на ослах.

– Вон там, – сказал мне проводник, – в крайнем доме с зелеными ставнями живет старый пастух Номинуа. Правда, он – колдун, а все-таки, несмотря на это, хороший человек и к тому же знахарь. Он многих излечил и поможет молодой барышне.

Я тотчас согласилась. Колдовству я не верила, разумеется, но иногда ведь некоторые деревенские средства бывают целебны. Может быть, и счастливый случай привел туда. Пастух, – высокий старик с морщинистым лицом и крючковатым носом, – был дома; он помог внести Милу и положить на постель. Долго осматривал он ее, качал головой и наконец сказал, глядя на меня недобрым, проницательным взглядом маленьких черных глаз:

– Девочка ваша – дьявольский ублюдок, дочь вампира и живой женщины…

Взрыв гомерического смеха присутствующих прервал г-жу Морель. Масалитинов и Филипп Николаевич смеялись до слез; один адмирал ограничился слабой улыбкой, поглаживая бороду. Когда прошел веселый порыв, стали просить рассказчицу продолжать. Она также очень смеялась и, вытирая глаза, начала:

– Вы поймете, что меня ошеломило такое заявление, а кроме того, я так обозлилась, что готова была прибить старого дурака, осмелившегося оскорбить невинного ребенка. Но он нимало не смутился и сказал спокойно:

– Не сердитесь, сударыня, я говорю так, чтобы вы про то знали, а она все равно не слышит. Надо давать ей пить свежую кровь черной овцы и на ночь класть в постель морских свинок. Это придаст ей жизненную силу.

Он вышел и вскоре вернулся, неся большую кружку парной крови. Поставив ее под нос Миле, он приказал мне посадить ее. Минуту спустя та открыла глаза, с жадностью выпила кружку и действительно ожила. По возвращении в Париж, я советовалась с нашим доктором господином Бонпером и описала случай с пастухом.

Он расхохотался сначала, а потом сказал, что для людей анемичных, действительно свежая кровь очень полезное средство, но большинство больных отказываются пить ее вследствие внушаемого ею отвращения. Он прибавил, что если Мила в состоянии пить кровь, то он только одобряет это, а что цвет овцы не имеет, разумеется, никакого значения в смысле полезности крови. Что касается морских свинок, то это симпатическое, старинное средство и, во всяком случае, безобидное.

– Но почему же вы пожелали сегодня крови чернойименно овцы? Белые и у нас есть здесь, – спросил Замятин.

– Странно, если хотите, но я убедилась, что кровь черных овец лучше действует на нее; от крови белых у нее делается тошнота, а иногда даже и рвота.

– Может быть, это тоже симпатическое действие? Ведь доказала же наука, что цвет имеет очень сильное влияние на человеческий организм. Очевидно, белый цвет реагирует как-нибудь на чрезвычайно впечатлительный организм Людмилы Вячеславовны.

– Вот, вот. Вы угадали. Я припоминаю теперь, что Мила с детства не любила белых платьев.

Затем разговор зашел о влиянии цветов на болезни, например, красного при лечении оспы, но профессор не принимал в нем участия, видимо занятый своими мыслями.

Доктор Бибер был трудоспособный, но ограниченный немец, которого занятия «точной наукой» еще более укрепили в материалистических убеждениях; но, не довольствуясь тем, что сам ни во что не верил, он не терпел, когда другие не разделяли его воззрений; а признавал он только то, что можно взвесить и высчитать.

– Нет! – неожиданно воскликнул он, перебивая разговор. – Я не могу забыть этого идиота, бретанского пастуха! Кто скажет, что в конце 19-го века найдутся, – не у папуасов каких-нибудь, – а в Европе люди, которые верят в привидения, лавров, вампиров и чертовых ублюдков? Это не слыхано, невероятно, возмутительно! Когда же наконец удастся «науке» рассеять тьму непроходимого невежества и искоренить «предрассудки», позорящие современное человечество.

– Ах! Как вы правы, Франц Готлибович! – горячо отозвался Масалитинов. – Суеверие – это нечто ужасное и главное – заразительное, а это еще того хуже. Слушая россказни о разных невероятных историях, в конце концов, не знаешь, чему верить.

– Раз навсегда надо быть уверенным в том, что кто рассказывает подобные истории – просто лгуны, а те, кто верит им, либо дураки, либо полоумные! – запальчиво воскликнул профессор.