Повелитель звуков

– К чему все эти перемены? – пожимала она плечами всякий раз, когда город потрясал очередной политический скандал.

Большую часть времени она проводила в молитве и соблюдении Христовых заповедей. Теперь, когда ее родители умерли, и некому было блюсти ее нравственность, вторым ее домом стала церковь Святой Анны. Она посещала все утренние и вечерние мессы, помогала монахиням. Огромную пропасть, разверзшуюся в ее душе, тетя заполняла молитвами на латинском языке, день ото дня повторяя слова, значения которых она не знала. Но это ей было и ни к чему. Пусть слова не имели смысла, но зато они скрадывали время, не позволяя ей остаться наедине с самой собой. Таков был ее испытанный способ бегства от нищеты и жизненных невзгод, способ сохранить хрупкое равновесие, покоившееся на трех столпах, имена которым – общественное положение, милость Господа и ее девственность. До всего остального ей не было никакого дела.

25

У меня оставалось несколько дней до вступительных экзаменов в консерваторию, и я убивал время, совершая долгие вечерние прогулки в окрестностях Мюнхена. Я всегда выбирал один и тот же маршрут – пересекал мост через реку Изар и брел по дороге, ведущей в Зальцбург. Оставив позади Мюнхен и предместья, я оборачивался и любовался огромным современным городом. Монолит из глины и камня, черепичные крыши, трубы домов и фабрик, выплевывающие в небо черные клубы дыма, – издалека Мюнхен казался огромным бурлящим котлом.

Пройдя часть пути быстрым шагом, я сворачивал с зальцбургской дороги на лесную тропу, вьющуюся среди деревьев, и углублялся в тенистую чащу. Здесь, оставшись в полном одиночестве, я мог петь. Мне нравилось ощущать, как мой голос, поднимаясь над ветвями берез, елей, каштанов, устремляется ввысь, в небеса. В этом безлюдном месте звуки, что населяли мое тело, пробуждались, и я, распахнув сердце, отпускал их на волю. Ничто не омрачало моего блаженства: я повелевал всеми звуками мира. Птицы замолкали, звери склоняли головы, даже ручьи, казалось, замедляли свой бег… А я все пел и пел, пьянея от переполняющего меня восторга.

Когда до экзаменов оставалось чуть менее трех недель, во время одной из таких прогулок случилось то, чего я никак не мог предвидеть. В тот вечер я пел романс, творение Гайдна, безыскусное, но исполненное невероятного очарования. Я думал, что остался один, но это было не так. Недалеко от дороги стоял дом лесника. Девушка‑служанка, подметавшая пол в конюшне, услыхала мой голос. Желая узнать, кто же это так чудесно поет, она бросила работу и побежала в лес – туда, откуда доносилась песня.

Я так увлекся, что не расслышал ее шагов. Ее появление было для меня как гром среди ясного неба. Лицо, неожиданно возникшее среди ветвей. Пленительная улыбка. Я взглянул на нее и застыл на месте. Как она была прекрасна, отец Стефан! Изумрудные глаза, полные чувственные губы. Русые волосы волной ниспадали на плечи и заканчивались на бедрах.

Я прекратил петь, подошел к ней и протянул руку. Она приняла ее с улыбкой, без колебаний и жеманства, и мы, углубившись в чащу, опустились на мягкую траву, скрывшись от посторонних глаз в густых зарослях орешника. И стоило мне заговорить с ней, как свершилось чудо. Мне показалось, что я знал ее всегда, что моя душа отражается в ней, словно в зеркале.

Ее звали Мартина, и ей было шестнадцать лет. Она рассказала, что никогда не знала своих родителей. Ее мать забеременела, будучи девицей. Чтобы избежать порицания, сразу же после рождения дочери она оставила ее в сиротском приюте; такова участь многих детей из простонародья, рожденных матерями‑одиночками от неизвестных отцов.

Марта всегда знала, что ей на роду написано либо до конца своих дней томиться в монастыре, либо наняться в услужение богатому крестьянину. Когда ей исполнилось четырнадцать, она выбрала второе. И вот уже почти два года она жила в доме лесника, где с ней обращались как с бессловесной скотиной, поручали самую черную работу, наказывали за малейшую провинность.

С тех пор не проходило и дня, чтобы мы не встретились. Я назначал ей свидания в самых неожиданных уголках леса, и она шла туда, откуда доносился мой голос, всегда безошибочно находя меня. Мы скрывались в густых зарослях и, взявшись за руки, несколько часов увлеченно болтали обо всем на свете. Я влюбился в Мартину без памяти. Ни запах, ни внешность, ни манера выражаться – ничто не вызывало во мне отторжения. Пусть руки ее огрубели от постоянной работы, тело впитало зловоние конского стойла, говорила она как простолюдинка и манеры ее оставляли желать лучшего, но в груди ее билось золотое сердце, голос ее журчал как весенний ручеек, а каждое слово, сорвавшееся с ее уст, было исполнено удивительного спокойствия и благородства.

Я никогда не прерывал ее. Я упивался звучанием ее голоса, невинного, но в то же время возбуждающего самые сокровенные желания.

Мне хватило недели, чтобы решить, что я никогда не расстанусь с Мартиной, что она будет моей подругой, невестой, женой. Тогда я был еще слишком молод и совсем потерял голову от любви. Тот, кто помнит жар первой страсти, знает, что я имею в виду, святой отец. Тебя охватывает чувство настолько глубокое и совершенное, что ты способен обнять мир. В моем случае буйное цветение страсти совпало с расцветом моего дара.

В своих мечтах я видел себя не просто мужем, но и избавителем Мартины. Я хотел спасти ее доброе имя от грехов непутевой матери, назвать ее свой супругой, подарить ей жизнь без лишений и голода. Но вот что удивительно, святой отец, этот благородный порыв не нашел в ней понимания. Мартина была счастлива там, где я бы чувствовал себя несчастным; она с улыбкой принимала нищету, которая повергла бы меня в уныние, она благодарила Господа за те мелочи, которыми я пренебрегал. Корыстные помыслы были ей чужды. И если она отвечала на мои чувства взаимностью, то лишь потому, что сама любила меня. В моих глазах это возносило ее на недосягаемые высоты.

Я решил сохранить неожиданно вспыхнувшее во мне чувство в тайне и ничего не рассказал тете Констанции, ведь та в первом же письме сообщила бы обо всем моей матери. Мартина тоже скрывала наши встречи от хозяев. Я знал, что отец никогда не примет в нашем доме сельскую сироту, работающую на скотном дворе, но ничто не могло меня остановить, ведь для меня Мартина была той единственной, сочетавшей в себе детскую невинность и страсть зрелой плоти; и я, Людвиг Шмидт фон Карлсбург, не собирался мириться с несправедливостью жизни. Я решил, что сразу же после окончания консерватории сообщу отцу о намерении связать себя узами брака с Мартиной, а если же он по каким‑либо причинам посмеет воспротивиться этому, навсегда порву с ним всякие отношения. Ничто не может стоять на пути между божеством и его любовью!

26

То случилось на вторую неделю наших встреч. Солнце медленно клонилось к закату. Мы с Мартиной уединились в лесном алькове, и в тот вечер жар любви грозил сжечь меня дотла. Я желал любить Мартину. Мне было семнадцать, и я до сих пор не знал женщины. Я был в полном расцвете сил, и переполнявшее меня желание искало выхода. Вы же знаете, отец Стефан: подросток, вступая в пору полового созревания, выглядит в глазах всего общества опасным преступником. Он превращается в необузданного самца. Бюргеры прячут от него своих дочерей, боясь, что он покусится на их невинность. В этом отношении Дрезден ничем не отличался от любого другого города, мне никогда не удавалось остаться наедине с девушкой, дать волю своим страстям.

Внезапно улыбка Мартины пробудила звук любви, дремавший в моем естестве. Он раздавался во мне и рвался наружу. И тогда, поймав восторженный взгляд девушки, я запел. Зазвучал напев, родившийся той роковой ночью, когда меня чуть было не лишили мужского естества. Нет, я вовсе не хотел совратить девушку, ведь было ясно, что она любит меня так же, как я ее. То был мой ответ на ее желание. Мой дар Мартине.

Она затрепетала, а я продолжал петь, не сводя с нее глаз. Разбуженный зовом плоти, магический звук любви переплавился в песню, прекрасней которой еще не знала земля. И я понял, что Мартина покорилась моей власти. Не то ли случилось и с господином директором? Ведь что есть любовь, как не путеводная звезда желания? По мере того как звук любви проникал в Мартину, ее воля слабела, послушная моей воле. Мы оба поднялись с земли, и ее взгляд говорил мне: «Возьми меня, я желаю этого, желаю больше всего на свете! Я твоя!»