По ту сторону безмолвия

— Макс Фишер.

Пока мы обменивались рукопожатием, парень, который только что восторгался моими комиксами, вернулся с каталогом выставки в руках.

— Извините, что снова беспокою, но вы не подпишете? Надо было раньше спросить, но я как-то постеснялся приставать. Ничего? — Решив, что Лили со мной, он переводил взгляд с нее на меня и назад, словно спрашивая разрешения у обоих.

Ну, стерва она или нет, а нет ничего приятнее, чем публичное признание на глазах у хорошенькой женщины.

— Конечно, конечно. Как вас зовут?

— Ньюэлл Куйбышев. Повисло молчание.

— Простите?

— Ньюэлл Куйбышев.

Я беспомощно посмотрел на Лили. Она улыбнулась, и улыбка ее, казалось, говорила: «Выпутывайтесь с честью, мистер важная шишка».

— Боюсь, вам придется диктовать по буквам, Ньюэлл.

Он медленно продиктовал, я записал. Мы пожали друг другу руки, и он ушел.

— Вот кого надо бы заставить носить, не снимая, значок с именем.

— Здесь выставлены ваши работы?

— Да. Я автор комикса «Скрепка».

— Не знаю такого.

— Не беда.

— Вы слыхали о ресторане «Масса и власть» на Ферфакс?

— Боюсь, что нет. Она кивнула.

— Значит, мы квиты. Я там работаю.

— Вот оно что.

— Ма, мы идем или как?

— Да, милый, уже идем. А вы не покажете нам свои работы, Макс? Я бы хотела начать с них. Ладно, Линкольн? Ты ведь не против?

Мальчик пожал плечами, но потом, когда мы двинулись, сорвался с места и исчез за углом. Мать, похоже, не расстроилась. Через несколько минут он возник снова, чтобы объявить, что нашел мой рисунок и отведет нас к нему. Подкупающий жест. Бедный ревнивый ребенок. Он не знал, как быть со мной и с материнским ко мне интересом, и перехватил инициативу: нашел мою работу и, объявив, где она, как бы присвоил ее. Мы пошли за ним, болтая на ходу.

— Линкольн обожает рисовать, но по большей части сражения. Катапульты, швыряющие горшки с кипящим маслом, воинов. На каждом рисунке — сотни летящих стрел. Очень жестокие рисунки. Мы потому сегодня и пришли сюда: я надеялась, что ему понравится и он станет рисовать Ксанад, а не солдат с продырявленными животами.

— Но дети любят насилие. Это возрастное, не находите? И разве не лучше, чтобы мальчик выплеснул агрессию в рисунках, чем треснул кого-то по башке?

Лили покачала головой:

— Чушь. Самоуспокоение. Правда в том, что моему сыну нравится рисовать, как в людей стреляют. Все остальное — квазипсихологический треп.

Уязвленный, я отвел глаза. И лишь спустя долю секунды заметил, что Лили остановилась.

— Послушайте, не обижайтесь. Жизнь слишком коротка и интересна. Не думайте, что я вас оскорбила. Вовсе нет. Я вам скажу, когда стану вас оскорблять. Я тоже часто бываю не права, и вы можете спокойно говорить мне об этом. Честная сделка. Полагаю, вот ваша картина?

Прежде, чем я успел опомниться от натиска, мы наткнулись на ее сына, который, скрестив руки, с суровым лицом стоял перед моим рисунком. Спиной к нему.

— Что скажешь, Линкольн?

— Неплохо. Вы его правда сами нарисовали, честно? Клянетесь?

На Линкольне была свежая белая футболка. Не спрашивая разрешения ни у него, ни у матери, я достал синий фломастер, притянул мальчика к себе и принялся рисовать у него прямо на футболке — на животе. Он протестующе пискнул, но я не обратил внимания. Мать выжидательно молчала.

— Что тебе больше всего понравилось из моих рисунков?

— Не знаю. Мне отсюда не видно! — Мальчишка вертелся и дергался, но не сильно. Он явно наслаждался происходящим. Словно щенок, которому чешут брюшко.

— Не важно. Вспомни. У тебя что, память плохая? — Я увлеченно рисовал. Едко пахло фломастером.

— Хорошая! Может быть, получше чем у вас! Мне нравится тот, где большие дома пожимают друг другу руки.

— Ладно, я сейчас это и нарисую. — Я на миг остановился и повернулся к Лили. — Вы не сердитесь?

— Нисколько.

И я развернулся вовсю. Пляшущие будильники, птицы в цилиндрах, дома, обменивающиеся рукопожатием. Я потратил на это несколько минут, но оба мы получили столько удовольствия (Линкольн — ерзая и хихикая, я — торопливо рисуя), что время пролетело незаметно. Конечно, я распускал хвост, но это ведь не грех, если смешишь ребенка.

Когда я закончил, Линкольн стянул футболку и распялил в руках, чтобы посмотреть, что у меня вышло. И расплылся до ушей.

— Вы сумасшедший!

— Думаешь?

— Ма, ты видела?

— Замечательно. Тебе придется беречь ее, ведь Макс знаменитость. Наверное, во всем мире у тебя одного есть такая футболка.

Мальчик удивленно уставился на меня:

— Правда? Она одна такая?

— Никогда раньше не разрисовывал футболок, так что да, правда.

— Здорово!

В лицах матери и сына были черты, выдававшие их родство: тонкие правильные носы, большие прямые рты — ни приподнятых уголков, ни изгиба. Когда они не улыбались — хотя улыбались оба часто, — по выражению лиц непонятно было, о чем они думают.

Линкольну шел десятый год, но он был невысок для своего возраста и переживал из-за этого.

— Вы тоже были маленьким в девять лет, Макс?

— Не помню, но могу сказать одно — самый крутой парень в моем городке был коротышкой, но с ним никто не связывался. Никто. Его звали Бобби Хенли.

— А что бы он сделал, если бы кто-нибудь стал к нему приставать?

— Оторвал бы ухо. — Я повернулся к Лили. — Правда. Я как-то видел, как Бобби Хенли, действительно самый отчаянный мальчишка в городе, чуть не оторвал кому-то ухо на баскетбольном матче.

— Да, тот еще фрукт.

На Лили была белая мужская рубашка и длинная голубая льняная юбка до лодыжек. Красивые кожаные сандалии сложного плетения, ногти на ногах покрыты красным лаком.

— А почему на ногах вы ногти красите, а на руках — нет?

— На ногах лак выглядит забавно, на руках — сексуально. Не хочу никого вводить в заблуждение.

У Лили обо всем имелось свое мнение, и она радостно и без колебаний им делилась. Поначалу я счел ее самодовольной и (или) слегка «с приветом», так как иные ее убеждения были категоричны, а иные — нелепы. Телевидение — зло. Путешествия больше сбивают с толку, чем расширяют кругозор. Горбачев просто шпионит на Западе. Она считала, что когда идет дождь, комнатные растения непременно нужно опрыскивать водой, потому что они «знают», что снаружи дождь, и хотят получить свою долю. Она как раз читает биографию прославленного композитора, но в обратном порядке, начиная с конца — она все биографии так читает, ей это помогает лучше представить себе человека.

— В жизни ведь тоже так — сначала видишь человека таким, какой он сейчас, и только если заинтересуешься им, захочешь узнать побольше о его прошлом и детстве. Верно?

Ходить по выставке с новыми знакомыми — все равно что убираться в квартире и одновременно слушать радио. Хочется и посмотреть, и одновременно произвести впечатление. А тут еще ребенок, которому ты вроде бы нравишься, но в то же время он настроен недоверчиво. Линкольн одобрил только одну вещь — безумную трехмерную городскую улицу работы Реда Грумса. Все остальное время мальчик где-то слонялся или изводил мать бесконечными «ну, пойдем…».

Вопреки первому впечатлению, мне понравилось, как Лили Аарон обращается с сыном. Она вела себя бережно и чутко, по-настоящему интересовалась мальчиком, внимательно его выслушивала и разговаривала с ним как с равным. Если не видеть, к кому она обращается, можно было подумать, что Лили говорит с другом, который ей небезразличен, но никакого превосходства над ним она не чувствует.

Чудесная женщина, но вдруг она замужем? Вдруг у нее кто-то есть? Я заходил и так, и эдак. Делал прозрачные намеки, но так и не получил ответа: «Да, я замужем» или «Нет, сейчас я одна».

— А чем занимается ваш муж? — Мы сидели перед вереницей видеоэкранов, глядя, как Линкольн расхаживает от одного к другому, заглядывая по очереди в каждый. Везде шел один и тот же фильм, только с разной скоростью: рабочие на постройке небоскреба.