Проклятие рода Баскервилей (СИ)

В тёмном углу, полузакрыв глаза, развалилась невиданная собака чёрного окраса с большой, немного угловатой головой, ростом почти с дартмурского пони. Природа щедро одарила молодого, ещё не заматеревшего кобеля - широкая грудь, сильные челюсти, массивное мускулистое тело и мощные лапы. Кривой Джек кликнул своего питомца и, набивая цену, нахально заявил, мол, такого великолепного мастифа нет во всём королевстве. Цыган долго, не отрывая взгляда, смотрел в глаза черному страшилищу, затем, не торгуясь, молча расплатился. Накинув пеньковую веревку, как поводок, на шею псу, Мерфи раскланялся и вышел из подворотни. Кривой Джек готов был биться об заклад, что получил плату сполна, но как только прохвост удалился, вместо звонкой монеты в кармане смердели неизвестно откуда взявшиеся, куски желтоватой серы. Растерянный Джек в сопровождении лающей своры выскочил на улицу, дабы проучить мошенника, но цыгана и след простыл.

Мерфи остановился на Хэнбери-стрит в убогом двухэтажном домишке с обвалившейся штукатуркой, в грязной, почерневшей от плесени комнате. Первый этаж занимали еврей-цирюльник, торговец копченной селёдкой и сапожник, на втором кроме Мерфи обосновались драчливые ирландцы - количество, которых не поддавалось учету, и поденщица со своими голодными детьми. Воистину, вавилонское столпотворение показалось бы непритязательным пикником по сравнению с тем ералашем, какой царил в этой халабуде.

Ирландцы день-деньской слонялись по дому или во дворе, рассчитывая стянуть что плохо лежит, или затеять ради потехи склоку с кем-нибудь из прохожих. Любой шиллинг, добытый всеми правдами и неправдами, они пропивали в ближайшем пабе.

Чуть свет подёнщица, надев заплатанный салоп, уходила на заработки. Пятеро ее зачумлённых, нечёсаных детей от трех до двенадцати лет, обряженные в ужасные лохмотья, были предоставлены сами себе и госпоже фортуне. Отощавшие до последней степени, они в любую погоду торчали на улице под окнами домов, надеясь, что сердобольные жильцы бросят им объедков, но судьба благоволила редко, чаще их окатывали содержимым ночных горшков.

Сапожник - гниющий от сифилиса отставной моряк, костерил попрошайничавший выводок подёнщицы в таких выражениях, что, пожалуй, лишь отслужившие во флоте Ее Величества могли должным образом оценить всю изобретательность его филиппик. Заработанные гроши он проигрывал в карты ушлым ирландцам или спускал на чахоточных проституток, которыми кишели улицы Уайтчепела.

Возле рыбной лавки собирались стаи облезлых котов, ревевших почти как бенгальские тигры, в ожидании селедочной требухи. Тем временем торговец щедро натирал протухшую селёдку перцем, дабы отбить амбре, выдававшее порченый товар. Однако, сам дом настолько пропитался запахом тухлой рыбы, что даже выгребная яма на заднем дворе не способна была соперничать с гадким зловонием. Поэтому прохожие, как черт ладана, сторонились рыбной лавки. Мизерных доходов от торговли едва хватало, чтобы свести концы с концами да в праздник опрокинуть стаканчик джина за процветание Британской империи, над которой никогда не заходит солнце.

Когда же дневное светило клонилось к закату и тьма сходила на Уайтчепел, в цирюльню украдкой то и дело шныряли посетительницы, закрывавшие лица платками. Округлые животики и непросохшие от слез глаза дам наводили на мысль, что женские секреты - совсем неплохой способ обогатиться. При свете солнца цирюльник стриг, брил, выводил бородавки, бранился с сапожником, сплетничал с женой, жаловался констеблю на ирландцев, но тайная и главная часть его жизни протекала во мраке ночи, когда в лондонских трущобах пробуждается неистребимое предвечное зло.

Мерфи, исчезая неведомо куда, на целый день оставлял пса под замком в своей тесной каморке. Свирепые клопы, от укусов которых зудела воспаленная плоть, и усатые тараканы, степенно разгуливавшие по немытым полам, будто по дорожкам Гайд-парка,[5] как могли скрашивали одиночество. Время от времени, встав на задние лапы и опираясь передними на засиженный мухами подоконник, сквозь пыльное стекло окна пёс созерцал мутный поток человеческой жизни. Губительным водоворотом тянуло человека в омут нищеты и порока, на дне которого под слоем вязкого ила был погребен хрустальный родник благородных чувств.

Жизнь в трущобах Уайтчепела не пылала ярким, живым огнем, а чадила, словно испорченная керосиновая лампа. В дыму угольного тёмно-серого смога вяло барахтался снулый косяк людей. Едва переставляя копыта, тощая кобыла, позвякивая колокольчиком, тащила за собой повозку с хламом. На козлах сидел седой скрюченный еврей, кричавший осиплым голосом: "Старьё берем! Старьё меняем!". На голове старьёвщика поверх его затрапезной шляпы топорщилась другая, выменянная сегодня на вытопленный жир, который бедняки намазывали на хлеб вместо масла. Его телега была переполнена одноногими стульями, башмаками без подошвы, поломанными куклами, ни на что не годным тряпьем. Агенты старьёвщика - босоногие измазанные сажей мальчишки сносили ему со всех углов груду разного барахла, за что он иной раз вознаграждал их бумажным фонариком или другой безделушкой, но чаще смачным подзатыльником. Бедняги всё равно каждый день высматривали, не покажется ли снова волшебная телега старьёвщика, ведь в детстве так хочется надеяться и верить. Однако, куда хуже, чем тумаки старьёвщика, было то, что ожидало большинство из них - работный дом.

Работный дом Уайтчепела, точно ненасытный обжора, набивал своё безразмерное брюхо уличными голодранцами, что искали в нём спасения от голода и холода. За миску похлёбки и крышу над головой приходилось платить непомерно высокую цену. Работный дом беспощадной мясорубкой перемалывал человека в равнодушный ко всему, покорный бессловесный фарш.

Однажды Кривой Джек решил навестить какого-то должника, задержавшего оплату за чудного терьера и, чтобы избежать лишних хлопот взял в помощь своего единственного мастифа. Проходя мимо работного дома, пёс навсегда запомнил доносившийся оттуда гнетущий дух страха, боли и отчаяния. Сломленные, надорвавшие здоровье непосильным трудом, униженные истязаниями обитатели этого дома, когда им выпадал редкий случай задержаться у открытого окна, будто оживали на миг, ощущая дряблой кожей луч солнца, изредка пробивавшегося сквозь сизые облака. Но затем, вспыхнувший вдруг было в глазах огонек угасал, и снова их взгляды становились пусты и бессмысленны.

Порой задремавшую собаку будила гремевшая лопатами, совками и вёдрами повозка мусорщика. Она лениво прокладывала себе дорогу сквозь толчею ротозеев, околачивавшихся на Хэнбери-стрит с утра до ночи. Все, от мала до велика, шарахались по сторонам, ругая последними словами невозмутимого возницу в широкополой шляпе и длинном засаленном фартуке. Серо-пепельный налёт угольной пыли покрывал его с головы до пят, кроме того, он распространял такое ядовитое зловоние, что никто не отваживался приближаться к нему. За глаза его прозвали Пыльным Человеком. Вместе с помогавшими ему домочадцами, не менее чумазыми и вонючими, он прочищал печи и дымоходы, собирая пепел, золу и угольную крошку для переработки. После наступал черёд выгребных ям. Приходилось вычерпывать оттуда омерзительно смердевшую жижу, стоя в ней по колено. Гнильё и отбросы, хоть на что-нибудь годные, сваливались на телегу, затем увозились и тщательно сортировались на заднем дворе лачуги Пыльного Человека, чьё существование с самого рождения и до последнего вздоха отравляли миазмы столичных трущоб.

До самых сумерек бестолково мельтешил внизу пёстрый человечий сброд. Жалкие существа, возомнившие себя венцом творения, не особо отличались от тараканов, лезших изо всех щелей. Кровопийцами, словно клопы в каморке Мерфи, самые удачливые из людишек присасывались к жизни, вытягивая из нее питательные соки, сколько хватало сил, чтобы, упившись до одури, раздуться от непомерной гордыни. Остальным суждено было медленно тлеть, подобно отсыревшему фитилю лампы, и погаснуть навсегда, не оставив после себя, ничего кроме сажи на потолке убогих жилищ.