Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра

Обеспокоенный открытием, довольно долго я не выходил из дому, целыми часами предаваясь самоконцентрации. Правда, опыты давались с трудом — слишком часто я отвлекался, прислушиваясь к голосу пустоты. Да, так в моей цели не преуспеть; снова и снова я углублялся в себя и, только убедившись, что вновь обретенная мною свобода в силах противостоять внешнему миру, я начинал прислушиваться к шорохам в замурованной комнате.

Вскоре научился улавливать явственные оттенки, некий определенный звукоряд. Когда удавалось углубить процесс высвобождения и я ощущал себя более независимым от чужеродного влияния, чем обычно, звуки усиливались: что-то беспокойно сновало, билось в замкнутом пространстве вдоль стены, в бессильной ярости металось из угла в угол.

Когда же, подавленный чуждым естеством, я пассивно уступал несчастной двойственности — отголоски за стеной умиротворенно затихали.

Нечто загадочное, в высшей степени подстрекавшее любопытство, не давало покоя и холодным страхом перехватывало горло.

Позже, пока я изнемогал в борьбе с ненавистным врагом, компенсируя свою ущербность и утверждая собственное высокое «я», там, за стеной, вегетировало нечто, нарождалось чье-то бытие… Измученный неизвестностью, я решил пробить стену и вторгнуться в глухое пространство.

Действовать следовало, разумеется, осторожно и методично — не спугнуть бы странное существо. Едва удавалось прислушаться к таинственным движениям — все смолкало, а я вопреки своей воле разражался дьявольским хохотом и опять оказывался во власти моего alter ego.

— Вот наглая бестия, — негодовал я, несколько успокоясь после загадочного пароксизма хохота. — Ну погоди, доберусь до тебя, не уйдешь. Захватить бы эту тварь врасплох…

Не медля долее, я решился исполнить задуманное. Начертил мелом на стене четырехугольник, более или менее отвечающий моему росту, отбил штукатурку, осторожно стесал острым инструментом поверхность стены, так что осталась лишь тонкая перегородка: по моим расчетам, такая перегородка развалится от одного удара.

В тот же вечер закончив подготовку, я решил ворваться в замурованную комнату и захватить это «нечто», столь долго не дававшее мне покоя.

Дождило, мир погрузился в унылую осеннюю слякоть. Ранние сумерки пряли на узких пригородных улочках серые нити густого тумана, сочились сквозь слезящиеся решета обнаженных деревьев. Редкие фонари, будто погребальные свечи, отбрасывали желтые полосы, умиравшие в набухшем сыростью пространстве. Мокрые, осклизлые возы тащились по дороге, клацая продетыми в колеса цепями…

Я опустил шторы и зажег лампу.

Судорожное беспокойство ворожило неведомое. Положив усталую голову на руки, я углубился в тяжкий опыт высвобождения. Как обычно, вспоминал свой прежний характер, привычки, привязанности; отдавался канувшим в прошлое порывам, вживался в столь естественные прежде переживания, в которых до болезни моя индивидуальность воплощалась наиболее полно. Наконец устремился в глубины сознания, обретая подлинную сущность своего «я».

О счастье! Я снова тот светлый человек, с надеждой и верой смотрю в будущее, грудь моя полнится любовью к добру и красоте, восхищением жизнью и ее таинственным очарованием! Еще мгновенье — и я освобожусь, уже удалось нейтрализовать насилие, вот оно, мое чистейшее свободное «я»…

Быстрым взглядом окидываю комнату. Тотчас же с левой стороны в мое одиночество врывается шум: за стеной что-то бьется об пол, бросается наверх, к потолку, отчаянно царапает стены, содрогается в конвульсиях безысходных мучений…

Затаив дыхание, я прислушивался, стиснув в руках кирку.

Через мгновение все замерло, и вдруг раздались быстрые, нервные шаги. За стеной кто-то ходил из угла в угол.

Я поднял кирку, изо всех сил ударил в тонкую перегородку.

Посыпался щебень, открылся узкий черный пролом.

Ворвался… Оглушительная могильная тишина.

В лицо пахнуло спертым гнилым воздухом давно замурованного пространства.

Темень на миг поразила слепотой. Но следом за мной через пролом в пустоту прокрался длинный луч лампы и, клином лизнув пол, осветил угол…

Дрожь безграничного ужаса парализовала меня, я выронил кирку…

Там, в углу, в стену вжалось человеческое существо — косящий зеленый зрачок впился в меня: покорно, влекомый будто магнитом, этим взглядом, я приблизился. Существо выпрямилось, неестественно огромное… Бжехва!…

Он стоял безмолвный, лишь шевелились кончики усов. Внезапно нагнулся, сдавил меня руками, навалился… и вошел, вторгся в меня…

Оглушенный, я выбежал в комнату, схватил со стола лампу и снова ворвался в пролом. Пустота. Никого. Паутина, на стенах потеками холодных слез ползет сырость.

Вдруг что-то захрипело, засипело, захлебываясь, завыло…

Господи, что это?!

— Хе-хе-хе! Хи-хи-хи! Ха-ха-ха-а-а-а!!! - эхом билось об стены.

ПО КАСАТЕЛЬНОЙ

Он решил предпринять длительную прогулку, чтобы затеряться в каменных дебрях улиц, бесцельным кружением заглушить вот уже месяц мучающий его кошмар мыслей, разорвать цепь силлогизмов, нескончаемой пыткой истязающих бедный мозг неврастеника.

Нервы его, до крайности изнуренные, с болезненной чуткостью реагировали на малейшие движения внутренней жизни. Полгода назад он перенес тяжелое психическое заболевание, оставившее в нервной ткани неизгладимый след, подобно отливу, усеивающему отмель водорослями. Патологические наносы, поначалу чуждые и паразитные, мало-помалу впитывались в организм, обживались в нем, обретая способность к новым образованиям.

Прежде несколько беспорядочный в мыслях, он в последнее время пристрастился к теоретизированию, с беспримерной, до абсурда доходящей логикой выстраивал абстракцию за абстракцией, подпадая иллюзии мнимой внятности своих построений. Так возник целый ряд представлений искусственных, но властных, которым он всецело покорствовал.

Навык к насильственным императивам зародился, без сомнения, еще в детстве, только тогда он питался почвой религиозно-мистической. Неисполнение какой-либо пустяковой обязанности, а то и просто ритуального жеста грозило мальчику Божьей карой, проклятием и прочими невероятными казнями. Неотступное самоистязание подчас ввергало его в безграничное отчаяние, но окованная ложным страхом детская мысль не умела освободиться от добровольных уз. По мере интеллектуального мужания недуг этот изжился сам собой и вот теперь, после перенесенной болезни, вернулся вновь, хотя и в новых, неузнаваемо измененных формах.

С железной логикой выковывал он диковинные понятия, возводил фантастические системы, выглядывая в реальный мир лишь затем, чтобы подыскать для своих химер мало-мальски годное обоснование. Слабенькая тень аргументации обрастала в его расшатанном воображении плотью и кровью, наделяя выдумку лжеочевидностью, требующей беспрекословного послушания. Он испытывал истинную отраду, когда его теориям удавалось вырвать у жизни хоть какое-то право на существование.

Стоит, однако, отметить один знаменательный факт, хотя бы отчасти его оправдывающий: сама реальность предлагала иногда такой расклад обстоятельств, который прямо-таки напрашивался стать доказательным материалом — жизнь как бы стремилась подыграть умозрительным конструкциям своего отщепенца. Но тут уже начинается призрачное порубежье дня и ночи, света и мрака, почва зыбкая и трясинная, испускающая мглистый дурманный чад. Кто он, Вжецкий, безумец или угадчик сокрытого? Возможно и то, и другое. Вопрос без однозначного ответа.

Вжецкий уже целый час метался по улицам, кружил по оживленным площадям и бульварам, выстаивал перед витринами магазинов, силясь переключить остекленелый взор на конкретные формы и краски…