G.O.G.R. (СИ)

Смирнянский мигом собрал все жёлтые страницы из дневника неизвестного мученика, сложил их в барсетку и рванул в прихожую. Он решил как можно быстрее попасть к Недобежкину и показать ему наследие Никанора Семёнова. В прихожей Смирнянский задержался: впопыхах натянул туфли не на ту ногу, и к тому же ещё и упал, запнувшись о порог.

Обычно Смирнянский, когда выходил на улицу – всегда осторожно отодвигал цветастую шторку на окне в сенях и смотрел, не стоит ли кто-нибудь во дворе. Он не страдал ипохондрией – просто сохранилась давняя профессиональная привычка быть начеку.

Но на этот раз, впечатлённый «бароном Генрихом Фердинандом фон Артерраном Девятнадцатым», он забросил такую полезную привычку в долгий ящик и выскочил из дома, не проверив обстановку «за бортом». Захлопнув дверь на английский замок, Смирнянский побежал к калитке, но вдруг услышал у себя за спиной чей-то голос:

- Смирнянский? – он не сказал, а отрезал, интонация его была железная, тембр – могильный.

Смирнянский замер и медленно обернулся. За своей спиной он обнаружил некого человека. Человек был Смирнянскому незнаком. Высокий, подтянутый гражданин, одетый в добротный серый костюм, аккуратно причёсанный, прячущий глаза за тёмными очками.

- Простите? – пробормотал Смирнянский, лихорадочно соображая, откуда данный субъект мог знать его фамилию.

- Всё в порядке, – улыбнулся субъект улыбкой крупного хищника. – Вы мне не нужны. Мне нужно лишь то, что вам не принадлежит.

Смирнянский не успел ничего придумать в ответ на сие неожиданное заявление. Сила и воля внезапно оставили его. Он безропотно протянул субъекту в очках свою барсетку, отдавая всё, что когда-то подарил ему Никанор Семёнов.

- Благодарю! – гражданин снова улыбнулся и исчез из виду, словно бы растаял в утренней прохладе.

Смирнянский очнулся и обнаружил себя, сидящим на заборе. В голове билась лишь одна мысль: он должен ехать к Недобежкину. Зачем, для чего, почему – он не знал. Знал только, что должен ехать.

Милицейский начальник в это время пыхтел. А вместе с ним пыхтели Пётр Иванович, Сидоров и гипнотизёр Ежонков. Работка им на сей раз попалась не из лёгких: пришёл, потревоженный повесткой, сосед Черепахи, который сказал Серёгину «Бе». Он и сейчас говорил только «Бе», как бы Ежонков не старался «прочистить» ему мозги. Кроме того, войдя в гипнотический транс, этот тщедушный, бражничающий гражданин обратился в дикого зверя. Он срывался со стула, опускал голову и скакал вперёд, словно бы собирался кого-то забодать. При этом он не выбирал цель, а упорно скакал лишь вперёд, словно бы видел эту цель перед собой в мире собственных грёз. Он уже перевернул корзину для бумаг, задел кадку с большим столетником и едва не влетел своим оглуплённым лбом в стену. Сидоров вовремя поймал его поперёк туловища и вернул на стул. Теперь сержант изо всех сил фиксировал дикаря на стуле, удерживая от новых попыток размозжиться о кирпич стены.

- Бе-е-е-е-е! – отчаянно ревел «свидетель» и дёргался в руках Сидорова, пытаясь поскакать вперёд.

Ежонков уже не знал, что с ним делать. Он даже отключил ему двигательную активность, как когда-то отключал «кукольнику» Троице. Однако и эта мера не помогла: «подопытный» всё равно вырывался от Сидорова и стремился вперёд. Даже пришлось заковать его тощие руки в наручники. Ежонков потоптался на месте, покрутил пальцами пуговку на рубашке, а потом – отдал «подопытному» команду:

- Проснись!

Пропитой мужичок мигом обмяк и, отпущенный Сидоровым, свалился со стула на пол, икнув:

- Бе!

Недобежкин сидел за столом Серёгина и молча наблюдал за «цирком», а Пётр Иванович писал протокол. Написал немного: «Бе», и всё. Он уже привык к такой форме отчётности.

Сосед Черепахи, обнаружив себя в наручниках, впал в панику и завопил на всё отделение:

- Замели!! За чтоооо??? Я не крал! Это Зюзьков с приятелями! А я – Козельский!

- Сидоров, отомкни его, – устало вздохнул Недобежкин, затыкая свои исстрадавшиеся уши пальцами.

Сидоров освободил бражника от железных браслетов и спрятал их в карман. Тот мигом пришёл в себя, оживился и весело спросил:

- Я могу идти?

- Да, только скажите, что произошло в квартире ваших соседей? – потребовал от него Недобежкин, желая узнать, что он скажет без Ежонкова и его гипноза.

- Бе-е-е-е-е! – ответил мужичок, сотворив на пропитом лице выражение простого барана.

- Чёрт! – буркнул Недобежкин и только теперь услышал, как пищит его мобильник, возвещая о том, что хозяин пропустил звонок.

- Кого там принесло? – проворчал милицейский начальник, вытащил телефон из кармана и увидел, что пропустил звонок от Смирнянского.

Недобежкин очень редко перезванивал: он же начальник, как-никак. Но вот Смирнянскому надо перезвонить.

- Я у тебя под пожарным выходом уже полчаса чалюсь! – взревел телефон голосом Смирнянского, оглушив Недобежкина на одно ухо. – Давай, впускай!

- Ладно, подожди, сейчас спущусь, – буркнул Недобежкин, встав из-за стола. – Смирнянский, – сообщил он Серёгину, Сидорову и Ежонкову, подумав, что его ушлый бывший коллега мог что-либо накопать.

Недобежкин отпер дверь запасного выхода и впустил Смирнянского под сень райотдела.

- Ну, зачем пришёл? – осведомился он, как только Смирнянский переступил порог.

Смирнянский повёл себя более, чем странно. Он заклинился на месте, вперился в Недобежкина недоуменными, даже животными глазами, разинул рот и испустил крик:

- Ме-е-е-е-е!

====== Глава 103. Продолжение очевидного-невероятного. ======

Смирнянский сидел на нулевом этаже, в коридоре пожарного выхода, на списанном столе, который собирались выбросить, и блеял вместо того, чтобы говорить. На него напала такая сильная «порча», что бедняга не мог ответить даже на примитивный вопрос «Как тебя зовут?». Недобежкин выпихнул вперёд Ежонкова и приказал ему, словно Кутузов – рядовому:

- Работай!

- Бесполезно! – обречённо развёл руками гипнотизёр Ежонков, осмотрев подпорченного товарища. – «Звериная порча» не лечится. Ты же, Васёк, сам прекрасно знаешь!

- Ме-е-е-е-е! – ревел Смирнянский, тупо выкатив из орбит опустевшие глазки.

Сверху ему вторили разъярённые вопли: прямо над головой Смирнянского находилась камера, где сидел Грибок-Кораблинский. Временами Кораблинский приходил в себя – становился даже не Грибком, а именно – майором Эдуардом Кораблинским. Он узнавал Сидорова, пытался что-то рассказать о Рыжем. Но когда с его уст слетало злополучное слово «Скрипелка» – он делался сущим зверем. Кораблинский выгибал спину, оскаливал зубы, ощетинивался весь и начинал злобно реветь и бросаться на стены. Даже Ежонков не мог сообразить, каким образом действует на Кораблинского эта «Скрипелка» – слова такого даже нет в русском языке. А Кораблинский говорил «Скрипелка» спонтанно – даже мог просто сидеть и сказать: «Скрипелка». Вот и сейчас, наверное, сказал, раз ревёт носорогом…

Пётр Иванович был больше, чем уверен, что такое поведение – результат того, что Кораблинского избили неформалы в обезьяннике у Мирного. Отбили ему мозги, а сам Пётр Иванович должен каждый день разговаривать с его женой и врать ей, что Кораблинский пропал без вести из психбольницы, и вся милиция ищет-ищет его, но не найдёт.

Сидоров взирал на блеющего Смирнянского и пятился от него в угол. Какое же потрясение нужно было пережить, чтобы так свихнуться? А ведь Сидорова самого похищали – Тень вёз его в своей машине, его держали в подземелье базы «Наташенька»… Сидоров не помнит, чтобы его выводили куда-либо из камеры. И считает, что ему повезло, что не выводили: он ничего толком не увидел, не узнал, но и не получил эту страшную «порчу»…

Возясь со Смирнянским, ни Недобежкин, ни Серёгин, ни Сидоров даже и не подозревали, что вот сейчас, в это самое время, происходило вот, что.

Человек по имени Генрих Артерран зашёл в дом Смирнянского. Нет, он не сломал замок, не влез ни через окно, ни через подвал. Он знал другой способ проникать через закрытые двери, ведь он и был «монстром-тенью» – почти невидимым, не знающим преград. Попав в примитивное жилище бывшего агента СБУ Смирнянского, он даже не удосужился принять человеческий облик. Так и скользил он из одной полутёмной комнаты в другую страшным серым призраком и лазил по шкафам, тумбочкам, ящикам. Он открыл ноутбук Смирнянского и стёр оттуда все данные, которые считал опасными для себя.