Книга духов

Очутившись с Мейсоном во дворе, ошарашенная Мама Венера столкнулась с Джейкобом Ван Эйном, который спросил, где его жена.

– Как сейчас его слышу, – продолжала рассказ Мама Венера. – Во дворе ад кромешный, во тьме красное зарево, а он пристал к нам с расспросами – вынь ему жену да подай, будто мы ей сторожа какие.

Я ему твержу – она там, на сцене, ждет его и зовет. А потом… а потом помню только: вдруг мы опять под сценой, мы оба с Мейсоном недожаренными ребрышками провалились сквозь рашпер прямехонько на угли… Дьявол забери этого негодяя! Подступил к нам вплотную, вцепился мне в плечо, вдавил платье в кожу – клочья ткани там остались и по сей день – и шепчет мне прямо в ухо, чтоб никто не услышал, какой он трус: иди, мол, обратно и приведи ее мне сюда. Не скажу, чтоб он очень уж грозился, но не без того. Разворачивает меня в сторону этого адского кострища и пихает в спину, нашептывая: «А ну давай иди… Иди, да поживее!»

И я, будто охотничья сучка, пошла за добычей. Пошла! Ох и дура же я была, что послушалась этого белого! А Мейсон, вот уж дурачок, добрая душа, поплелся за мной обратно в это жуткую жаровню, когда ее подпоры из кирпича тряслись, будто ноги у жеребенка.

Мама Венера расчесывала волосы Элайзы с той же свирепостью, что и рассказывала, но тут ее проворные руки замерли. Элайза Арнолд не протестовала.

– Мы проникли внутрь тем же путем, что выбрались. Сцена сгорела, но еще не совсем. Крыши уже не было, дым свободно валил наружу громадными серыми волнами – такого шторма и на море не случается. Клубы крутились и взвивались со страшным свистом. Сильнее урагана я сроду не слышала. И господь не приведи хоть еще раз услышать… А какой вой и плач стоял – ох, сердце разрывалось. Люди не задыхались в дыму – его тут же уносило вверх; нет, они горели заживо, сгрудившись в кучу у выхода, и царапали дверь, будто коты в мешке, и гибли под лестницей, которая на них рушилась. Там они стояли и смотрели на себя, как сгорают. Будто индюшки под ливнем, ох, пока их не затопит… Некоторых раздувало как беременных – что женщин, что мужчин. Один мужчина – я знала его в лицо, а по имени нет, белый, – так он лежал под балкой, которая размозжила ему голову, что твое яйцо, и… и мозги у него текли, точно зимний сироп. А глаза были открыты и провожали меня взглядом, когда я подобралась к старой Ван Эйн, которая там лежала, как на погребальном костре.

По первости я решила, что она померла. Где уж иначе? И наладилась снова обратно, пока сцена не обвалилась. Потом присмотрелась – гляжу, а она шевелится. Может, думаю, пламя к ее платью подобралось, но нет – не так. И впрямь шевелится – чудно эдак, но шевелится. Подползла поближе, как смогла. Вглядываюсь через огонь ей в лицо, а лица у нее больше нет. Жаром отовсюду так и пышет и печет ее как в духовке, уши съеживаются, а потом бриллиантовые серьги с них падают. Модный гребень в ее взбитых волосах – их тоже больше нет – вплавился ей в макушку, и раздувшаяся кожа блестит, словно жиром намазанная. Нос превратился в свинячий пятачок. Губы разбухли вдвое обычного и напружились, а зубы оскалены в улыбке, будто от удовольствия. Я-то понимаю, это не так, она уже покойница! Но все еще шевелится! Ноги у нее сгибаются и поджимаются коленями к груди. А потом, когда пламя поджарило мышцы, руки тоже сводит вместе – как будто она собралась боксировать!

Чудно это было – ох как чудно! Делает обеими руками выпады, будто на ринге, а сама уже померла. И мне никак поближе к ней не подобраться, разве что на сцену нужно влезть, да только зря все это, потому как сцена с треском и грохотом рушится. Ба-бах!

Стою, озираюсь вокруг. Дыма нет, но пекло, пекло такое, будто ты на задней стороне солнца. Кличу Мейсона. Пытаюсь скорее его окликнуть; воздух такой раскаленный, что не продохнуть. Нельзя его глотнуть – обожжет все внутри. Не вижу ничего – будто шило в глазах. И в голове мешается, одна только мысль – вот-вот умру, прямо сейчас.

И тут… тут вдруг она. Голышом, тело белеет сквозь волны жара, черные волосы змеятся по воздуху. Усмехается, точно супруга Сатаны – явилась звать его к ужину. (Собственное описание Элайза Арнолд сочла особенно выразительном.) И тычет на меня сверху пальцем. Мне и вздуматься не могло, что она неживая, у смерти еще не было времени отрастить ей когти, точь-в-точь как у дракона… Да-да, она тут как тут, преспокойнехонька как ни в чем не бывало, словно ни для чего другого вышла, как только раскланяться.

Что я делаю? Иду к ней. Почему – не знаю, просто иду. Я ее знаю. Она та актриса, о которой все толковали: вот, мол, как грустно, что оставляет двоих сирот. Умирает? Ох, да. Мне и невдомек, что вижу сквозь пламя покойницу. Но я ничуть не испугалась. Ничуть. Вокруг меня все трещит и хрустит, а я иду к ней и думаю: вот она, смерть. Если бы не боль – а уж как было, детка, больно, – то совсем не страшно, смерть – это же так просто.

Но я, конечно, не была мертвой. Она была, а я нет.

При этих словах я почувствовала облегчение.

– Так, значит, вы… вы не мертвая?

Самой мне было не разобраться: один передо мной призрак или два?

– Нет, – ответила Мама Венера, – я не мертвая. Но ближе к ним любого из живых.

Рассказывать ей осталось немного.

Вокруг бушевал ливень из огня, щепок и плоти. Зловонный запах паленого мяса выворачивал внутренности наружу, кровь бурлила у нее в сожженном горле. И все же Мама Венера шагнула навстречу актрисе, которая парила в воздухе, да иначе и быть не могло, поскольку сцена исчезла.

Внезапно горящие боковые драпировки из алого бархата сорвались с крючьев и мгновенно окутали Маму Венеру. Они бились вокруг нее кровавыми крыльями. Последнее, что она помнит, это то, как ее обволокло пламенем. И еще помнит голос. Голос, возвестивший о спасении.

После пожара были проданы две рабыни – Мать Венера пошла за пенни, а Плезантс купили с четырьмя уцелевшими детьми.

– А Мейсон? – спросила я.

Черная вуаль медленно качнулась в одну сторону, потом в другую. Нет.

Так я поняла, что Мейсон не выбрался из огня.

– А что же?.. Как вам?..

Я запнулась, не докончив вопроса, как же все-таки Маме Венере удалось выжить.