Жуткие приключения Робинзона Крузо, человека-оборотня

Теперь я начал жалеть о том, что отрыл себе такую большую пещеру и сделал из нее выход вне пределов упиравшейся в обрыв ограды. И вот, пораскинув мозгами, я решил обнести мой дом еще одним валом, тоже в виде полукруга, на некотором расстоянии от прежней стены, там, где лет двенадцать назад я вбил в землю двойной ряд кольев, о чем упоминалось ранее. Колья были вбиты настолько близко друг к другу, что мне оставалось забить между ними всего несколько штук, чтобы сделать стену еще более толстой и прочной, так что работа над этим укреплением не должна была занять много времени.

Теперь мою крепость окружали два ряда оборонительных валов. Наружную стену я укрепил поленьями, старыми канатами, всем, что было под рукой, и проделал в ней семь отверстий, маленьких, но достаточных для того, чтобы в них можно было просунуть руку. Изнутри я укрепил стену, доведя ее высоту до десяти футов, постепенно подсыпая ее землей, извлеченной из пещеры, и тщательно утрамбовывая этот грунт. Семь отверстий должны были служить бойницами, в которые я задумал установить мушкеты, соорудив для них подставки наподобие пушечных лафетов. В итоге я получал возможность произвести семь выстрелов в течение двух минут. На постройку этого оборонительного вала ушло много месяцев тяжкого труда, и я почувствовал себя в безопасности только тогда, когда строительство завершилось.

Когда дело было сделано, я сплошь засадил побегами похожих на иву деревьев довольно обширную территорию на некотором расстоянии от внешнего вала. Всего, думаю, я посадил тысяч двадцать саженцев, получив при этом возможность видеть врагов, если бы они вздумали приблизиться к внешнему валу, тогда как они не могли бы укрыться за маленькими деревцами.

Стыдно сказать, но в течение этих месяцев я предоставил зверю неограниченную свободу и не пытался смотреть через закопченные линзы или каким-то образом влиять на его природу. Я верил, что вой и вопли зверя разносятся на много миль и что, услышав их, дикари не испытают особого желания высаживаться на моем острове.

Благодаря всем этим занятиям я совершенно перестал думать об обнаруженном мной отпечатке человеческой ноги. Ведь до сих пор я ни разу не видел, чтобы к острову приблизился хотя бы один человек. Я уже прожил в тревоге два года, что по-настоящему омрачало мое существование. Всякий, кому известно, каково это — жить, испытывая постоянный страх, поймет меня. И, должен с прискорбием отметить, что то смятение, в котором пребывал мой ум, сильно отразилось на религиозной составляющей моих размышлений. Страх стать добычей дикарей и каннибалов до такой степени угнетал меня, что я редко испытывал настроение, подходящее для обращения к моему Создателю, по крайней мере, у меня не было необходимого для этого спокойствия и внутреннего смирения. Скорее, я молился Богу как человек, попавший в большую беду, охваченный смятением, со всех сторон окруженный опасностями и каждую ночь ожидающий, что еще до рассвета он будет убит и съеден.

Жуткий храм, мои планы, мое здравомыслие

Но возвращаюсь к своему повествованию.

Я обошел почти весь остров, ища себе другое укромное местечко, и однажды я забрел ближе к западной оконечности острова, чем когда бы то ни было. Когда я взглянул на море, мне показалось, что на горизонте — лодка. В матросских сундучках, спасенных мной с нашего корабля, были подзорные трубы, но сейчас я не захватил с собой ни одну. Из-за очень большого расстояния я не мог разобрать, действительно ли там находится лодка, хотя изо всех сил напрягал зрение. Не знаю, была там лодка или нет, но, спустившись с холма, я уже ничего не увидел, однако решил, что впредь буду всегда носить в кармане подзорную трубу.

Спустившись к оконечности острова, где я действительно никогда прежде не бывал, я внезапно убедился, что в найденном мной отпечатке человеческой ноги не было ничего особо удивительного. Мне просто невероятно повезло, что меня выбросило на ту часть острова, куда дикари никогда не заглядывали. Иначе я давно узнал бы о том, что пироги с материка нередко пристают к этой части побережья, выходя в море чуть дальше обычного.

То, что я увидел, когда, как уже было сказано, спустился с холма и оказался на юго-западной оконечности острова, ошеломило и поразило меня. Не могу выразить, какой ужас охватил меня, когда я обнаружил, что весь берег усеян черепами и всевозможными человеческими костями. Я увидел остатки костра в центре утоптанной круглой площадки, и решил, что в этом месте дикари, следуя своим ужасным обычаям, устраивали пиры, пожирая плоть собратьев.

Повнимательнее осмотрев эту часть острова, я понял, что она использовалась дикарями, и, подобно тому как я построил себе усадьбу на другой стороне острова, они устроили здесь капище, где совершали обряды своей ужасной религии. Кора многих деревьев была испещрена незнакомыми резными знаками и фигурами, и такие же знаки были крупно нарисованы на множестве камней, причем ворчание зверя подсказало мне, какой именно «краской» сделаны эти рисунки. Переступая через кости и черепа, я подошел поближе к дереву, чтобы осмотреть его, и убедился, что вырезанные на нем знаки и рисунки появились тут очень давно. И даже сам песок здесь покраснел. Это дикарское капище возникло на моем острове задолго до той роковой ночи, когда зверя и меня выбросило на эти берега. Так что теперь едва ли я мог называть остров своим, да и вряд ли он когда-нибудь был таковым.

В двенадцати больших шагах от круга с кострищем посередине росло большое железное дерево, по сравнению с которым все виденные мной ранее казались карликами, и вокруг него все было расчищено. Понадобилось бы четыре человека, чтобы обхватить ствол этого гиганта, а обойти его можно было только за двенадцать шагов. На высоте в два человеческих роста в живом растении был вырезан идол, или деревянная статуя, но дерево продолжало жить и после этого, о чем свидетельствовали его корни и листья. Статуя изображала огромного человека, сидящего на корточках, словно играющий ребенок, а может, это было животное, я не мог разобрать, кто именно. На его резных деревянных руках и ногах были когти, напоминающие когти зверя, что делало эти выступающие детали еще длиннее и страшнее. Голова большая, глаза удлиненные и широкие. С лица спускалась борода из густых, лоснящихся волос, а поскольку он сидел на корточках, то она доходила ему до лодыжек. А затем меня окатило холодом с головы до пят, потому что я узнал эту фигуру… я видел ее раньше. Это был тот самый похожий на каракатицу Великий Спящий, являвшийся мне в бреду лет семнадцать тому назад, когда я провел на острове всего десять месяцев. Как такое возможно, если я никогда не видел этого существа, которое лишь привиделось мне в кошмарном сне? Каким образом оно оказалось идолом, которому поклонялись дикари?

Я не посмел приблизиться к этой статуе, но складывалось впечатление, что она была вырезана раньше, чем сделаны зарубки и насечки на других деревьях, и я подумал, что могу только гадать, когда на острове появился этот огромный тотем. Сто лет назад? Триста? Был ли он вырезан в те времена, когда Англия еще находилась под властью римлян [18] или когда Моисей жил в Египте? Здравый смысл твердил мне, что подобное невозможно, но сердце подсказывало, что в этих мыслях есть доля истины.

Сидящий во мне зверь сильно ворчал. Он пришел в возбуждение от запаха плоти и крови, как это свойственно существам подобного рода, но вместе с тем он был напуган видом огромного тотема. В этом месте он вел себя точно так же, как в той тенистой долине, которую я обнаружил много лет назад и куда больше не заглядывал.

Я был до такой степени ошеломлен увиденным, а также поведением зверя, что не сразу вспомнил об опасности, которой подвергался, находясь здесь. Все мое здравомыслие было подавлено размышлениями о страшилище, изображенном на тотемном дереве, об ужасных обрядах, совершавшихся перед ним, о том, что человеческая природа способна дойти до такой звериной жестокости. Я не раз слыхал о подобных зверствах, но сам никогда прежде не сталкивался с их проявлениями. Короче говоря, я отвернулся от этого ужасного зрелища. Меня замутило, и я лишился бы чувств, но сама природа помогла мне очистить желудок. После сильнейшей рвоты мне стало немного легче, но я больше не мог оставаться там ни единой минуты. Со всей возможной поспешностью я вновь поднялся на холм и направился к дому.