История с призраком

Бокал был так полон, что потребовались необычайные усилия, дабы не расплескать приподнявшееся над краями вино, за те мучительные секунды, пока секретарь смог совладать с собой настолько, чтобы поставить его нетронутым обратно на стол. Эта благодетельная задача и спасла Фэксона, не дала закричать, сорваться, рухнуть в бездонную тьму, готовую его поглотить. Занятый борьбой с бокалом, он сумел усидеть на месте, совладать со своими мышцами, ничем не выдав свое смятение окружащим; но когда бокал коснулся стола, плотину наконец прорвало. Фэксон вскочил и бросился прочь из комнаты.

В галерее инстинкт самосохранения помог ему обернуться и сделать юному Райнеру знак не следовать за ним. Фэксон пробормотал что-то о внезапном головокружении и о том, что он скоро вернется, и юноша, сочувственно кивнув, вернулся в столовую.

У подножия лестницы Фэксон наткнулся на служанку.

— Мне бы хотелось позвонить в Веймор, — проговорил он пересохшими губами.

— К сожалению, сэр, связи нет. Мы уже целый час не можем соединить мистера Лавингтона с Нью-Йорком.

Фэксон бросился в свою комнату, юркнул в нее и задвинул засов. Свет лампы заливал мебель, цветы, книги; в золе еще мерцало полено. Секретарь рухнул на диван и спрятал лицо. В спальне царила глубокая тишина, во всем доме царило спокойствие; ничто не намекало на молчаливые и мрачные события, которые разворачивались в столовой, откуда сбежал Фэксон, а когда он прикрыл глаза, ему показалось, будто на него нисходят забвение и покой. Но они снизошли лишь на миг; а затем веки снова открылись и перед ним возникло чудовищное видение. Оно никуда не делось, оно запечатлелось у него в зрачках отныне и навсегда — часть его самого, неизгладимый ужас, выжженный у него на теле и в душе. Но почему у него — только у него? Почему именно он был избран увидеть то, что он видел? Господи, при чем здесь он? Любой другой, постигни его такое просветление, не скрыл бы ужаса и тем самым победил бы его, но он, Фэксон, единственный безоружный и беззащитный свидетель, единственный, кому никто бы не поверил, кого никто бы не понял, попытайся он открыть увиденное, — именно он был определен в жертвы этого кошмарного посвящения!

Внезапно он сел и прислушался: с лестницы донеслись шаги. Наверняка это шли посмотреть, как он себя чувствует, и, если ему лучше, позвать его спуститься и присоединиться к курящим. Он осторожно открыл дверь; да, это были шаги юного Райнера. Фэксон оглядел коридор, вспомнил про вторую лестницу и кинулся к ней. Он хотел только одного — выбраться из дома. Больше ни секунды не дышать этим омерзительным воздухом! Господи, при чем здесь он?

Он добежал до противоположного конца нижней галереи и увидел за ней холл, в который попал с улицы. Там было пусто, и на длинном столе виднелись его пальто и шапка. Он надел пальто, отодвинул засов и ринулся в очистительную ночь.

Тьма была глубока, а мороз так силен, что на миг у Фэксона перехватило дыхание. Потом он заметил, что снегопад почти утих, и твердо вознамерился бежать. Путь ему указывали деревья, росшие вдоль аллеи, и он размашисто зашагал по примятому снегу. Он шел, и смятенные мысли понемногу унимались. Стремление сбежать по-прежнему подгоняло его, но он начал думать, что спасается от ужаса, порожденного собственным воображением, и бежит в основном ради того, чтобы скрыть это состояние, прийти в себя без посторонних глаз.

Давеча он провел много часов в поезде, бесплодно размышляя о своем унылом положении, и помнил, как горечь сменилась отчаянием, когда оказалось, что сани из Веймора его не ждут. Конечно, это пустяки, но, хотя Фэксон вместе с Райнером подшучивал над забывчивостью миссис Калми, на самом деле ему было обидно. Вот до чего довела его неприкаянная жизнь — он не умел вести себя с достоинством и твердостью, и теперь его чувства зависели от милости подобных ничтожеств… Да, все это, вместе с холодом и усталостью, крушением надежд и навязчивым чувством, что он загубил свои таланты, — все это и приблизило его к опасной грани, за которую его перепуганному разуму уже два-три раза случалось переступать.

Почему же — какой бы мыслимой логикой, человеческой или дьявольской, это ни объяснять, — почему же для подобного переживания из всех выделили именно его, чужого человека? Что это может для него значить, какое он к этому имеет отношение, к чему это должно привести именно в его случае?.. Разве что именно потому, что он чужой, везде чужой, потому, что у него нет ничего своего, нет теплой завесы личных пристрастий, укрывающей его от внешнего мира, в нем и выработалась эта ненормальная чувствительность к превратностям жизни посторонних людей. От этой мысли Фэксона пробрала дрожь. Нет! Такая участь была слишком отвратительна, и все сильное и здоровое в нем восставало против нее. Уж лучше считать себя больным, мягкотелым, легковерным, чем обреченной жертвой подобных предзнаменований!

Фэксон дошел до ворот и остановился у темной сторожки. Поднялся ветер, дорогу впереди заметало. Холод снова схватил его в когти, и Фэксон в нерешительности остановился. Стоит ли возвращаться, испытывая подобным образом собственный рассудок? Фэксон оглянулся и посмотрел на темную дорогу к дому. Сквозь деревья пробивался одинокий луч, пробуждая картину света, цветов, лиц, собравшихся в роковой комнате. Он повернулся и зашагал прочь по дороге…

Он помнил, что примерно в миле от Овердейла кучер показывал ему дорогу на Нортридж, и пошел в этом направлении. Сразу за поворотом в лицо ударил порыв ветра, и мокрый снег на усах и ресницах мгновенно схватился льдинками. Такие же льдинки миллионом клинков вонзались Фэксону в горло и легкие, но он шагал дальше, преследуемый видением теплой комнаты.

Снег на дороге был глубокий и неровный. Фэксон оступался в выбоинах и тонул в сугробах, и ветер давил на него, словно гранитный утес. То и дело он останавливался, задыхаясь, как будто невидимая рука стягивала у него на теле железный обруч, но затем продолжал путь, сопротивляясь холоду, исподволь проникавшему под пальто. Из-под завесы непроницаемой тьмы по-прежнему падал снег, и несколько раз Фэксон осматривался, боясь, что пропустил дорогу на Нортридж; однако, не видя ни знака, ни поворота, пробивался дальше.

Наконец, уверенный, что прошел больше мили, Фэксон остановился и оглянулся. Ему сразу же стало легче, поначалу — оттого, что он встал спиной к ветру, а потом — оттого, что вдали на дороге замерцал фонарь. Это были сани — сани, на которых его, возможно, подвезут до деревни! Подбодренный надеждой, Фэксон двинулся назад, к свету. Огонек приближался очень медленно, непрестанно виляя и покачиваясь, и даже когда до него осталось всего несколько ярдов, Фэксон не мог уловить звона бубенцов. Затем фонарь замер у обочины, как будто его нес пешеход, обессилевший от холода. Эта мысль побудила Фэксона поспешить, и спустя минуту он споткнулся о неподвижную фигуру, приникшую к сугробу. Фонарь выпал из руки пешехода, и Фэксон, с ужасом подняв его, осветил лицо Фрэнка Райнера.

— Райнер! Какого дьявола вы тут делаете?!

Юноша бледно улыбнулся.

— А вы что тут делаете, хотел бы я знать? — парировал он и, ухватившись за локоть Фэксона и поднявшись на ноги, весело добавил: — Ну вот, я вас догнал!

Фэксон застыл в замешательстве, сердце у него упало. Лицо у юноши было серое.

— Что за безумие… — начал он.

— Да, безумие. Зачем вы это сделали, скажите на милость?

— Я? Что я сделал? Ну, я… Я прогуливался… я часто гуляю по вечерам…

Фрэнк Райнер расхохотался.

— И по таким вечерам тоже? Значит, вы не хлопнули дверью?

— Хлопнул дверью?!

— Потому что я вас чем-то обидел. Дядя решил, что дело в этом.

Фэксон схватил его за руку.

— Вас послал за мной дядя?

— Ну да, он устроил мне страшный разнос за то, что я не пошел к вам в комнату, когда вы сказали, что вам плохо. А когда мы обнаружили, что вас нет, то испугались — и он был ужасно расстроен, вот я и сказал, что догоню вас… Вам ведь не плохо, верно?