Судья

Кирилл встретил мой взгляд, замахал рукой.

Он стоял возле „москвича“. Крокодилья пасть багажника открыта. Внутри — две багажные сумки беременного вида.

Рядом с Кириллом — высокая голубоглазая шатенка в синих джинсах и белом вязаном пуловере. Стоит очень прямо. Взгляд ледяной.

— Паша, помоги Тане вещи перенести.

Я повернулся к ней.

— Вы Таня?

— Да, — улыбалась она очень гордо. — А вы Павел?

Кивнув, я вытащил сумки. Каждая весила так, словно в них хранилось по разобранному на запчасти „Титанику“.

Я тащил сумки, отдуваясь, обливаясь потом.

Таня и Кирилл молчали. Я посчитал, между ними что-то есть.

Я не испытывал особого волнения или гордости оттого, что тащу ее чертовы сумки. Она показалась мне очень неприступной. Снежная Королева.

Вечеринка удалась. Кирилл был в ударе. Свита подыгрывала в нужных местах. Включили магнитофон. Девчонки танцевали, виляя бедрами.

Я сидел с краю стола между парнями, которых не знал. Имел полное моральное право молчать и напиваться в одиночестве.

Таня сидела с другого края, по диагонали от меня, в окружении подруг. Во время нарезания салатиков она была самой активной. Сейчас молчала с видом оскорбленного достоинства. Совсем не пила. Ни один парень не приглашал ее танцевать.

Кирилл изображал шута. Придумал пить на брудершафт. Начал составлять пары, смешивая людей. Отказать обаяшке никто не мог. Он сталкивал лбами людей, которые до сих пор плевать друг на друга хотели. В этом его заслуга перед человечеством. Скоро все перецеловались и разбрелись по комнатам, ради чего, собственно, и ехали.

Кирилл схватил меня за руку и, не долго думая, одним махом сблизил с Таней. Мы стояли у всех на виду, смущенные, каждый со своим стаканом. Я начал первым, т. к. был пьян.

— Таня.

— А? — она повернулась ко мне. В глазах тревога. Она осторожно дышала через приоткрытый рот. Снежная Королева боялась. Это было как прозреть среди пустыни.

— Выпьем, — просто сказал я. Таня нервно кивнула. Мы переплели руки. Выпили. Я — шампанское, она — апельсиновый сок.

— Почему ты не пьешь? — спросил я.

— Непьющая.

— Совсем?

— Совсем.

Таня так смело заявляла об этом. Я улыбнулся.

— Хорошая девочка.

Она опустила глаза.

Тут из угла послышались смешки. Мы одновременно вздрогнули. Кирилл и Компания показывали на нас пальцами. Девочки шептались и хихикали.

— Поцелуйтесь, ребята! — заорал Кирилл. Вскочил с бутылкой водки в руках, его схватили за руку, усадили.

Таня покраснела. Мы стояли бок о бок, как пристыженные школьники.

Сели на диван. Мы теперь как бы были вместе. Я хлопнул на грудь еще бокал — для храбрости.

Я не притворялся и ничего из себя не корчил. Таня тоже.

— Я учусь на втором курсе, — сказал я.

— Тебе восемнадцать?

— Двадцать два.

— Ты служил в армии?

— Да.

— Мой отец — генерал.

— Здорово.

— А твой?

— У меня нет отца.

— Извини.

— Почему ты извиняешься?

— Не знаю.

Я рассказал, как папаша бросил мамочку. Мне было семь лет. „Жаль“. Ненавижу его, сказал я.

Эстафета перешла к ней. Я с облегчением замолчал, принялся слушать ее хрипловатый сексуальный голос.

За беседой, совсем не тягостной, в отличие от большинства бесед, ухлопываю еще пару бокалов шампанского и чего-то покрепче. Голова начинает кружиться.

Таня говорит, будто со дна глубокого колодца. Голос звучит монотонно, обрывочно.

Она — генеральская дочка. Отец предоставил дачу, жрачку и выпивку (я, прости меня Господь, вспомнил тяжесть сумок). Ну конечно. Кто еще мог собрать такой стол осенью 1995-го? Только генерал, просиживавший задницу в штабе, пока юные призывники пачками гибли в Грозном.

Что было дальше, не представляю. Скорее всего, я ткнулся мордой в стол. Позорище.

Кирилл и Женя Астафьев взяли меня под белы ручки, и без разговоров, надругавшись над свободой личности, перенесли в одну из спальных комнат.

Наутро я как огурчик, даже причесываться не надо. Никакого похмелья.

Таня поздоровалась. Улыбнулась уже знакомой мне горделивой улыбкой.

Она начала громким, командным голосом руководить уборкой стола. Я сидел с банкой кока-колы в руке и наблюдал за уборкой. А на самом деле — за ней.

Мы проторчали на даче три дня. Остальные два запомнились тем, что теперь все, включая Кирилла, были пьяны. Трезвы только я, Таня и полная девушка с шепелявым выговором, в очках и со стянутыми на затылке тусклыми волосами. Мы втроем укладывали спать тридцать два пьяных лба.

Через пять минут по дому гремел храп, от которого тряслись стены. Мы втроем уселись в кресла. В камине трещали поленья.

Спустя полчаса девушка в очках сообразила, что мы с Таней что-то больно часто переглядываемся. Она, подобно многим некрасивым, сразу почувствовала себя лишней, ненужной. Вскочила, одергивая кофточку, и заявила, что ей пора спать. Таня горячо убеждала Олю, что та не мешает, все ее очень любят и желают только добра. Но Оля разобиделась не на шутку, и не дала себя удержать, чему я был только рад. Оля бросилась наверх, в спальню. Таня огорчилась.

Она молчала, глядя на пламя, что бросало яркие отблески жидкой ртути на ее горделивое лицо.

Я ерзал в кресле. Нужно было что-то предпринимать.

Но за полчаса я не выдавил из себя ни слова. Таня строгим голосом сказала, что пойдет спать. Я с досадой вынужден был признать, что утро вечера мудренее.

Мы поднялись по лестнице. Я следом за ней. Так получилось, что я пялился на нее сзади.

Наши спальни располагались по соседству. Мы сухо распрощались и повернули дверные ручки.

Я разделся, лег в постель. Рядом храпел кто-то, смердящий как хлев. На потолке корчились тени.

Я заложил руки за голову, и под оглушающий храп вонючего соседа начал мечтать о Тане.

Но перед тем как заснуть, я вновь вспомнил отца. Болотной водой в душу хлынула старая обида.

И ненависть.

Я мечтал найти его. Схватить за горло. И трясти, трясти, вытрясти из него извинения.

Может, именно из-за этих мыслей я вновь увидел сон, который видел каждую ночь, когда был ребенком. Сон нельзя назвать кошмаром, хотя он и пугал меня.

Я видел человека в черном плаще с капюшоном. В руке он держал судейский молоток.

Человек стоял в центре пустой комнаты с белыми стенами. Смотрел прямо на меня. Я это знал, хотя лица его не видел. Под капюшоном была непроницаемая тьма.

„Ты плохо себя вел сегодня?“

Его вкрадчивый шепот казался мне знакомым, хотя я не мог вспомнить, где слышал его.

Человек издал жуткий вой. Разорвал на себе плащ. Оцепенев от ужаса, я увидел — под плащом нет тела. Вместо груди и живота там бесконечное пространство. Посреди черноты кипело ледяное озеро. И в озере тонули люди. Тысячи людей. Время от времени их головы выныривали на поверхность, и безглазые лица разевали рты, кричали, моля о помощи. И я знал, что эти люди сделали что-то очень плохое. Человек в черном наказал их. Взял себе их души.

Комната, в центре которой стоял этот человек, начала сжиматься, съеживаться, как бы проваливаясь внутрь него…

Вздрогнув от ужаса и омерзения, открыл глаза. Утро. Тени на потолке исчезли, уступив место ярким солнечным зайчикам. Горло — наждак. Постель пуста.

Застегивая рубашку, вышел в коридор. Никого. Спускаюсь в гостиную. Людно, дымно, пьяно. В углу Илья Парфенов играет на гитаре „Я на тебе, как на войне…“, пытаясь подпевать. Его слушают с вниманием и восхищением, как любую бездарность.

Я взял журнал, сел в кресло в углу, потягивая колу.

Ко мне подошли две симпатичные девушки. Одну я знал. Аня спросила, интересный ли журнал.

— Я еще не читал.

Обе неловко рассмеялись.

— Я имела в виду — можно посмотреть?

Я пожал плечами. Дал ей журнал. Он был спортивный.

Другая, брюнетка с полным телом и большой грудью, интересовала меня гораздо сильнее. Ее звали Катя. Она стояла рядом. Ее вид был очень строгим. Я даже испугался.