Подселенец (СИ)

Иногда в медлительном мозгу Твари проскальзывали какие-то смутные воспоминания, но она сама не понимала до конца, реальны они или нет. Хотя какая разница — само понятие "воображение" Твари было тоже неизвестно.

Когда Тварь хотела есть, она ела. А потом спала. Затем снова ела. И так из года в год.

Учитывая, что процессы в практически неживом теле Твари протекали со скоростью, сравнимой разве что со скоростью передвижения сентябрьской улитки, то на сон приходилось гораздо больше времени, чем на бодрствование. Последний раз Тварь просыпалась более полутора лет назад. Тогда, проломив головой тонкий ледок, сковавший поверхность окна торфяного болота, давно уже ставшего её домом, тварь оказалась в заснеженном лесу. Жара или холод были Твари без разницы — температурных перепадов она не чувствовала, но сугробы по пояс и практически полное отсутствие живности вокруг вызывали раздражение. Подкормившись на первое время пробегавшим мимо неосторожным зайцем, Тварь отправилась на поиски.

Тогда повезло: в паре километров от затянутого ледяной плёнкой родного торфяника обнаружился очень интересный сугроб с поднимающимся над ним облаком тёплого пара. Кто знает, что занесло приблудного бурого мишку в эти обжитые людьми края, где и волков-то давно почти поголовно поистребили. Может, из цирка какого сбежал или ещё что. Но подарок — он подарок и есть, а такими вопросами, как "откуда что взялось", Тварь никогда не озабочивалась.

Мишка сначала взревел агрессивно и даже попытался ударить жёсткой когтистой лапой. Потом, продрав заспанные глаза и увидев, с кем имеет дело, жалобно по-собачьи завыл и обгадил всю берлогу. Но на такие мелочи, как запах, Тварь давно не обращала внимания, опять-таки вывалившиеся из брюха медведя кишки воняли ненамного лучше. Но для Твари, уже давно перешагнувшей грань между человеком и животным, плохих запахов просто не существовало. Полсуток она набивала безразмерный желудок суховатым, но питательным медвежьим мясом и салом, после чего, сыто урча, снова скрылась в родной торфяной промоине.

Но сейчас сожранная полтора года назад медвежатина практически полностью переварилась в бездонном брюхе Твари, и та снова начала ощущать тоскливое и болезненное чувство всепроникающего голода. Осторожно, ещё до конца не проснувшись, она начала загребать мощными лапами вверх, выплывая из уютного прохладного нутра торфяника туда, где сквозь туманное коричневое марево просвечивал тусклый свет жаркого июльского дня.

Сидевшая на еловой ветке сорока была очень удивлена, заметив на зарябившей поверхности торфяной промоины копны чёрных длинных волос, удивительно похожих на лошадиную гриву. Пару минут понаблюдав за странным созданием, с тихим хлюпаньем выбирающимся на берег, она спорхнула с дерева и понеслась куда-то в сторону, горя желанием сообщить о необычном явлении товаркам.

Мутное марево опьянения постепенно отступало, и Пашка понемногу начал осознавать себя как личность. Пока ещё с трудом, мучительно собирая в голове осколки вчерашних воспоминаний, он попытался восстановить ход событий предыдущей ночи. Так, пили с Петрухой, потом их за каким-то лешим понесло прогуляться, потом вроде как дрались… Дальше провал. Затем короткое прояснение: бредёт он куда-то, натыкаясь на пеньки и ветки и бубня под нос какую-то тупую песенку, а затем: снова — провал. И вот уже сразу он сейчас где-то здесь. Вопрос только, где.

Осторожно, не столько опасаясь дневного света, уже ощутимо проникавшего сквозь зажмуренные веки, а просто полный самых нехороших предчувствий относительно своего местоположения, Павел попытался раскрыть глаза. Что ж, ведь никто ничего хорошего и не ожидал, правильно?

Он лежал, свернувшись эмбрионом на фантастически пыльном деревянном полу в каком-то сарае, а может, хлеву, не в том состоянии был Пашка, чтобы вдаваться в эдакие сельскохозяйственные тонкости. Жилой дом в таком запущении не бывает, по определению. Но в сарае этом определённо есть кто-то ещё, кроме самого Пашки, и этот кто-то вызывает необъяснимую тревогу на неком подсознательном уровне.

Пашка попытался подняться, чтоб хотя бы приблизительно определить, где он и с кем приходится делить помещение, и тут обнаружил новый сюрприз. Надо сказать, весьма неприятный. Руки его были накрепко скручены в запястьях собственным ремнём. Оп-паньки…

— А, — раздался откуда-то сверху не суливший ничего хорошего хрипловатый голос, — очнулся, фраерок? Ты того, не дёргайся, сейчас я тебя передвину, чтоб пообщаться мы с тобой могли.

Здоровенная клешня с синими наколками блатных перстней на пальцах крепко схватила Пашку за плечо и легко, как котёнка, потянула вверх. Резкая смена положения в пространстве вызвала новый приступ тошноты и головокружения (похмелье, кстати, ещё никто не отменял), но Пашка подавил рвотные позывы в зародыше. Нехорошо как-то блевать на человека, который тебя связал и таскает с места на место, как тряпичную куклу. Чревато, знаете ли.

Нет, оказывается, и действительно бывают дома запущенные похлеще любого сарая. Пылищи вокруг скопилось больше чем… Пашка даже придумать сравнения не мог. Да и неудивительно, судя по всему, дом заброшен не десять и не двадцать лет назад. Мебель опять-таки какая-то советско-антикварная, печка древняя с полуобвалившейся штукатуркой, обнажающей мощные красные кирпичи кладки. Да и сосед Пашкин по комнате как-то не смахивает на коренного обитателя из деревенских.

Мужичок, пристроившийся напротив на трёхногом табурете, доверия не внушал. Абсолютно. Насмотрелся Павел на таких в родном Петрове: вроде бы и ничего особенного, так, сморчок заводской, но это только на первый взгляд. Характерная сутулость, взгляд из-под бровей — быстрый, злой, оценивающий, — манера прятать руки и постоянная напряжённость — всё выдавало в человеке старого сидельца не хуже, чем примеченные раньше перстни на пальцах. Похоже, конкретно ты попал, вожатый Волохов.

— Ты кто ж такой будешь? — поинтересовался человек. — На деревенского не похож, те одеваются по-другому и смотрят не так. На мусора тоже не тянешь, или я вчера родился. Откуда ты взялся, чудо?

— Вожатый я, — пролепетал пересохшим от страха и похмелья ртом Пашка, — из лагеря.

Мужик чему-то довольно ухмыльнулся.

— Да, тут, похоже, в цвет… Коллеги мы, значит, с тобой почти получаемся, я вот тоже из лагеря, только не вожатый, ну и, конечно, не пионэр… — он хохотнул. — Ты из какого, из "Кировца"?

— "Кировец" прикрыли давно, там теперь дом отдыха для больших людей, — не попался на удочку Пашка, — я из "Дружбы".

— Это "Кагановича" который?

— Он самый.

Человек кивнул.

— Да, слышал я что-то краем уха такое. Сам-то я из другого лагеря, — он ещё раз ухмыльнулся, — но и в "Кагановиче" побывать по малолетству пришлось. Да, были времена…

Мужик немного помолчал, а Пашка попытался попристальнее к нему присмотреться. Да, человек, по всему видно, не простой. Не мальчик уже, по внешнему виду — за полтинник, но Пашка зеков навидался и прикинул, что тому вряд ли больше сорока пяти. Зубов опять-таки своих, считай, у сидельца не осталось, вон весь рот в коронках железных, но это не показатель. А вот представление о моде у того явно подкачало. Ибо облачён мужичок был в эластиковый спортивный адидасовский костюм с кричащими зелёно-красными полосками, дико популярный в самом конце восьмидесятых у разных мелких рэкетиров, но в настоящее время пригодный разве что для того, чтобы тихо копать картошку на загородной фазенде. Идущие к нему в комплекте стоптанные, но ещё крепкие чёрные ботинки тоже стильности не прибавляли.

Но мужик крепкий и тёртый, сразу видно. Руки одни чего стоят: такими кулаками гвозди из стены рвать или подковы гнуть — самое милое дело. Интересно, чего ему, красавцу такому, от Пашки нужно?

— И откуда ж ты такой взялся? — задумчиво протянул зек, — что ж дома-то тебе не сиделось, или в лагере твоём с пионэрами, а?