Летучий голландец

– А что он делает, этот бард Багрюжа? – поинтересовался Н.

– Песни поет под гитару. На хорошие стихи – Цветаева, Мандельштам.

– Музыку сам пишет?

– Нет, музыка его друга, одного самодеятельного композитора.

– Не понимаю. Стихи не его, музыка тоже… Тогда при чем здесь он? Он что, профессиональный певец или гитарист?

– Да нет, он человек трудной судьбы. Сидел, и все такое. Вообще-то он слесарь. Но стихи хорошие выбирает.

– Для себя я, скорее всего, выберу другие.

– Неужели не пойдете?

– Не пойду, – твердо отказался Н.

– Зря. Там будет много интеллигентной публики.

«А наш псевдоанглийский джентльмен, оказывается, заразился шестидесятническим сплином, хоть и человек совсем не протестный, – улыбнулся Н., когда гость, по-детски надув губы, ушел. – Бедное наше поколение! Поколение, не создавшее позитивной эстетики, умеющее только бороться, да и то не с собой. Чего доброго, еще победит…»

12

Появление Порождественского напомнило ему об их поездке на велосипедах, и, может быть, поэтому в его сон опять пришла Бета и сказала ему:

– Поехали на велосипедах через весь город?

Он улыбнулся ей и ответил:

– Поехали.

Весь день ушел на сборку велосипедов – они были складные и без колес. Колеса, самых разных размеров, но все сдутые, лежали на шкафу. К полуночи велосипеды были наконец собраны. Привязав к багажникам рюкзачки, они вышли из дома.

Город его сна, по всей видимости, был Москвой. Может быть, он даже так назывался – во всяком случае, когда они выезжали. Ночью город был похож на любой другой город, и на многое другое, и даже на свернувшегося в клубок волка, спящего в клетке. Временами волк сонно порыкивал урчанием грузовиков. В них сидели люди с дубинками и пели злые песни.

Бета подала ему знак, и они направили свои велосипеды на более укромные улицы. Здесь строили баррикады, им временами приходилось слезать с велосипедов и пробираться дворами.

Когда они проезжали Кремль, там уже сменилась власть. С башен сбрасывали рубиновые звезды, а металлические заборы разбирали на пики. Когда они проезжали Дом правительства, власть поменялась еще раз и в реке топили то самое правительство. Волк, очевидно, проснулся уже совсем.

Они ехали мимо Бородинской панорамы. На окрестных улицах развернулась другая, живая панорама боев на Красной Пресне, хотя Красная Пресня осталась далеко позади. Промчавшись под Триумфальной аркой, они набрали скорость и, не останавливаясь, ехали, ехали на запад.

– Москва большая, – сказал он Бете, когда они въезжали в Варшаву.

И тотчас же проснулся в другом сне. Опять с ним была Бета, а еще – их маленькая дочка, которой никогда не существовало. Втроем они пришли на стадион, приблизились к турникету.

– Вам полагаются сувениры, – сказали им веселые молодые люди. – Шапки. На ваш билет – черная, а даме и девочке – по красной.

– А без сувениров никак нельзя? – спросил Н., хотя девочка дергала его за рукав – не хотела с шапкой расставаться.

– Нет, – ответили ему молодые люди с безошибочно русскими румяными лицами. – Это обязательные сувениры.

Они втроем заняли места на трибуне и смотрели на гимнастов, которых вместо белок запустили в колеса.

– Белки интереснее, – сказала девочка.

– А теперь все дружно надеваем шапки, – объявил по стадиону радостный женский голос.

Они надели бумажные головные уборы.

Грянул марш, на большом экране показали их трибуну. И они увидели, что их шапками черным по красному образована огромная надпись: «ЗИГ ХАЙЛЬ!»

13

У кошмара тоже есть свой кошмар. Порою стихийный, порой окультуренный, хорошо пригнанный, уютный. Но и страшный, конечно, пугающий своей повседневностью. Противоположности сталкиваются, но два кошмара не поглощают друг друга, как можно было бы подумать, а свиваются в одно серое безвидное место, в котором никому не хочется быть, но кому-то все-таки приходится. Кошмар порою перетекает в реальность, пытается ее затопить. Если не удается, он отгораживается от реальности, основывает свою собственную хмурую цитадель и суверенно приглашает ее посетить. Окна из кошмара в некошмар – это сны. И еще стихотворения.

В ранний утренний час Н. разбудил стук, негромкий, но явственный. Кажется, стучали в потолок. Невыспавшийся и потому сердитый, Н. пошел искать корень зла.

На чердаке никого не оказалось. Стук раздавался где-то близко, кажется, слева. Н. посмотрел, но там уже была наружная стена. Он выглянул в окошко – снаружи тоже никого. Но в обшивке стены несколько досок было новых, некрашеных, этакие белые прямоугольники на зеленом фоне…

Стук перебросился на другую стену. Работали хорошо, споро. Кто? Неизвестно. Н. улыбнулся: ему вспомнились стихи из тамиздатской, «посевовской» книжки Ивана Елагина:

Строится где-то, строится где-то

Дом для меня, дом для меня.

Там, за углом, за углом света,

Там, за углом, за углом дня.

Затем нерешительно началась гроза, и кто-то порвал наволочку неба. Просыпался раскатистый гром, разогнался сильный ветер. Н. пошел закрывать доступные ему окна и закрыл почти все, но тут попал в комнату, где еще не был.

Здесь отсутствовала мебель и царил полумрак, но вот молния бледно высветила сложный геометрический узор на полу и лежащую в центре книгу. Н. попробовал войти внутрь узора, но тот не пускал. Н. стал обходить его и наконец смог войти – со стороны окна.

Книга оказалась слишком тяжелой. Н. все-таки поднял ее – и вздрогнул: под ней остался прямоугольник пламени. Заглавия на толстом кожаном переплете не было.

H. тем же путем вышел из узора, затем из комнаты. «Что это за узор? – пытался сообразить он. – Круглый квадрат? Квадратный круг?»

14

В коридоре книга стала чуть легче, на светлой террасе – совсем легкой. Н. сел за стол, раскрыл книгу. На титульном листе значилось: «Каталог самоубийств».

...

Взыскующим небытия трактат сей станет спокойным спутником в последнем путешествии, проводником в страну вечного отдыха, – читал Н. – Отправиться в это путешествие никогда не поздно и никогда не рано; надо лишь, чтобы существование здесь, по эту сторону незримого барьера, стало невыносимым. Зная эту жизнь и людей, населяющих мир, трудно сомневаться в том, что для многих оно уже таковым стало.

Далее разбирались все достоинства и недостатки яда, петли, холодного и огнестрельного оружия, падения из окна, гибели под колесами движущегося экипажа, на поле боя и в пасти дикого зверя.

Был раздел «Медленные самоубийства». К ним причислялись: работа, безделие, семейный быт, одинокий быт, винопитие, воздержание, радости плоти, умерщвление плоти.

Был и раздел «Самые медленные самоубийства». В нем содержалось одно лишь слово: «Жизнь».

15

Днем Н. принялся за раскопки в своем чемодане, к которому он до сих пор редко притрагивался. Ему попалась под руку коричневая клеенчатая тетрадь, которой, по идее, в чемодане не должно было быть. И почерк внутри не его…

Вдруг он вспомнил: это дневник Бетиной лучшей подруги, Ирины. Она умерла от сердечного приступа в сорок с лишним лет. Бета дала ему читать эту тетрадь и сказала:

– Мне иногда кажется, что музыка подобна Минотавру.

– Тому самому, с острова Крит? Которому обязательно нужно, чтобы ему приносили в жертву девушек?

– Если бы только девушек… но в том числе и их. Вот один хороший пример, – кивнула она в направлении тетради, которую он уже держал под мышкой. – Здесь жертва была принесена рано, но принята поздно.

– Когда Минотавр уже успел воспользоваться ее плодами…

– Именно. Жаль только, что талантливому человеку не дали развить свой талант. В этой жертве могло быть больше смысла…