Чудовище Франкенштейна

Куда бы я ни обернулся, повсюду горели свечи и сверкали зеркала. Меня окружали лилии: тигровые, леопардовые, трубчатые, белые, длинноцветковые и розовые. Названия я знал или угадывал благодаря прочитанным книгам: бессчетные чашечки с хранящими прохладу лепестками с налетом воска, густым и дурманящим ароматом, как у перезрелых плодов. Из каких далеких стран привезли их сюда и заставили расцвести ради минутной прихоти?

Я прислонился к стене и зажмурился перед этим великолепием, еще сильнее смутившим меня.

Я обрадовался и вместе с тем как-то приуныл после того, что случилось в гостиной. Лицо перестало меня слушаться, словно все его бывшие обладатели заявили о своих правах: глаза и губы дрожали, в щеках покалывало, уши подергивались. Я сидел в приличной компании, на равных беседовал с другими гостями, развлекал их рассказом. Меня радушно встретили, и я принял повторное приглашение.

Впрочем, меня обозвали «мерзостью».

Старуха содрогнулась.

А Лили выбежала из комнаты, подавив рвоту.

Она потрогала шрам у меня на шее. Но лишь пару минут спустя полностью осознала, что значит приставить отрубленную голову к обезглавленному телу. Тогда она и выскочила из комнаты. Но кому на ее месте не стало бы плохо?

Зеркала — ненужная роскошь: я редко смотрю на себя, да и не испытываю желания. Я постарался бесстрастно изучить свое отражение. Губы такие же черные, как и волосы. Лицо светло-серое, словно кровь прилила к нему слишком поздно и не успела скрасить мертвенную бледность. Но рубцы, соединяющие куски кожи, уже не пунцовые. Судя по толстому шраму на шее, можно даже предположить, что я сорвался с висельной петли или был тяжело ранен в битве. Но страх внушают не сами шрамы. Быть может, когда люди смотрят на меня, из-под моей рваной кожи проглядывает ужас? Или же они видят, что чего-то недостает — божьей искры, порождающей человеческую жизнь? Я — пустота, хаос, бездна, готовая поглотить весь мир.

Лакей ждал меня у ватерклозета, дабы отвести обратно. Он направился к черной двери гостиной. Однако я решил заглянуть в бальный зал.

Я собирался уйти, но Уинтерборн рассчитывал, что я еще вернусь. Мне требовалось время, чтобы…

В бальном зале царило невообразимое оживление. Веселье, краски, музыка! Шуршание шелка, блеск атласа. Лица улыбались, смеялись или лукаво кивали друг другу. Глаза моргали и кокетничали; светились нежностью, гордостью, робостью, любовью; жаждали жизни — удивительной, как прекрасный званый вечер. Печальные, завистливые или злые сердца, будучи не в силах выдержать столько счастья, спешили скрыться в тень.

Не успел я даже переступить порог, как гости заметили меня и попятились. Ведомый страхом, их неловкий полукруг постепенно расширялся. Моя хандра рассеялась, уступив место гневу. Кто все эти люди? Какие страшные тайны откроются, если сорвать ихмаски?

Подзадоривая самого себя, я увидел Лили, которая уже оправилась после приступа тошноты. Она оживленно беседовала с какими-то молодыми людьми. Все они были в костюмах королей. Наверное, заранее узнав о ее наряде, каждый захотел стать ее партнером по танцу. Они болтали о пустяках. Во время разговора Лили рассеянно смотрела по сторонам, но затем увидела меня и впилась взглядом в мое лицо.

Ее беззаботность сменилась… даже не знаю чем. Оставив мужчин, она протиснулась сквозь толпу. Гости задерживали ее на каждом шагу, обмениваясь любезностями или поглядывая на меня и делясь опасениями. Она кивала всем подряд, но тут же ускользала, неуклонно приближаясь ко мне. Она так сильно сжала губы, что они побелели. Я собрался с духом, гадая, что же она собиралась мне сказать.

Лили нежно сжала мою руку своими ладонями.

— Простите, Виктор, — сказала она, испугав меня такими словами и обеспокоенным видом. — Я и впрямь не думала, что вы придете. Я вовсе не хотела…

Вдруг сквозь звуки вальса и гул голосов, стук каблуков и колокольный перезвон бокалов прорвался душераздирающий вопль. Музыка, речь, движения — все замерло. Но вопль рассек даже эту внезапную тишину, словно меч — белую вуаль.

Меня заметила Маргарет Уинтерборн.

Она не сказала ни слова, не ткнула пальцем. Она чуть не сошла с ума — в глазах ее потемнело от ужаса.

— Маргарет!

Немую сцену в бальном зале прервал голос Уинтерборна. Он выскочил из гостиной и, отчаянно расталкивая гостей, бросился к жене. Одни с любопытством ринулись за ним, другие отступили передо мной, ведь это именно я так ошарашил Маргарет.

Уинтерборн стоял по одну сторону от жены, поддерживая ее обмякшее тело, а по другую преподобный отец Грэм настойчиво что-то шептал — Уинтерборну, Маргарет?

Где же Лили? Разве ей не следовало тоже поспешить на помощь матери? В бальном зале ее не было. Она исчезла, едва ее мать закричала.

3 ноября

Был бы прок Грегори Уинтерборну, вырежи он эту страницу из книги и прочитай слова Паскаля? Есть ли от этого прок мне? Я знаю, кто вверг меня в этот мир, знаю, что такое я сам, и знаю, из чего состоит мое тело. Но о моих чувствах, моей душе и «той части моего существа, которая сейчас облекает мои мысли в слова, рассуждает обо всем мироздании и о самой себе», я знаю не больше, чем любой другой человек.

Я сижу в своей пещере у костра и читаю эти строки, автор которых искренне пытается объяснить человеческую природу, и при этом готовлюсь влезть на скалу, чтобы совершить убийство. На балу большинство гостей отнеслись ко мне враждебно и струсили, как собаки Лили, вместо того чтобы побороть отвращение и хотя бы заговорить со мной. Крик ужаса, а если быть точнее — отчаяния, который издала Маргарет, обратил всех против меня.

Она сама торопит события. Я должен действовать, пока она не сбежала. Но если убивать Маргарет, как не убить Лили, тоже родственницу Уолтона? А если убивать обеих женщин, как не убить самого Уинтерборна, который называет их женой и дочерью? Но если уж убивать Уинтерборна, как не убить душу, которая, должно быть, пребывает во мне?

4 ноября

После полуночи я подкрался к дому Уинтерборнов. Издалека послышался собачий вой, но звуки не приближались. Я спокойно пробовал открыть каждое окно, пока не нашел одно незапертое: оно вело в комнату, украшенную тесьмой и кружевами. По обеим сторонам стояли бархатные канапе, на которых грудами возвышались подушки. Боковины диванов были сплошь расшиты восточными орнаментами. На изящном письменном столе я заметил перо, чернильницу и чистые листы желтоватой почтовой бумаги — той самой, что видел в Венеции. Это был стол Маргарет. Еще на нем лежала неровная стопка грязных серых листов и клочков бумаги.

Подойдя ближе, я пробежал глазами верхнюю страницу и увидел небрежную подпись: «Твой брат Роберт». Я засунул листы в карман, чтобы прочитать позже. Затем прокрался в коридор и нашел дорогу к главной лестнице. Я подолгу останавливался на каждой ступеньке, чтобы их скрип можно было принять за размеренное дыхание старого дома в ночи. Сам же я дышал прерывисто.

Поднявшись по лестнице, я повернул направо и прошел вдоль хмурых портретов, тяжелых гобеленов, чересчур мягких стульев, скамеечек для ног, ваз с сухим тростником, плетеных птичьих клеток без птиц, остановившихся высоких деревянных часов — мимо всего этого бессмысленного хлама. Комнаты были роскошно обставлены, но там никто не жил.

Теперь, вернувшись к лестнице, я пошел налево. Первая комната оказалась сверху донизу заполнена книгами — втораябиблиотека? Книги притянули меня, точно магнит, и заставили войти внутрь, хоть я и знал, что мешкать было нельзя. Полки высились до самого потолка: у меня аж дыхание перехватило от вида несметных сокровищ, которых здесь было даже больше, чем внизу. Кроме того, в комнате было два больших кожаных кресла, массивный письменный стол со стулом, телескоп у окна, глобус и узенький столик с бокалами, графинами и коробками для сигар. В воздухе ощущался запах табака, въевшийся в ковры и занавески.