Слуга Божий

Мы встали, и Тадеуш толкнул меня в бок, чтобы, мол, я ответил на любезную речь, произнесённую отцом города.

— Уважаемый бургомистр и вы, почтенные граждане Кобрица, — начал я, — долгом инквизитора является служение. В первую очередь, служение Богу, во вторую — верным овечкам Господним. Ведь Писание гласит ясно:«Религиозность чистая и беспорочная пред Богом Отцом выражается в опеке над сиротами и вдовами в их страданиях».Знайте же, любовь Господа неизмерима. Это он поддерживает всех падающих и поднимает всех падших. Нас, инквизиторов, Он использовал всего лишь как полезные орудия в Своей воле дарования мира городу Кобриц, — я прервался на минутку, чтобы перевести дух, поскольку не привык к длинным, торжественным речам. — И посему не конфузьте нас благодарностями.

— Что вы, что вы! — громко запротестовал бургомистр. Я поднял ладонь в знак того, что еще не закончил.

— Не конфузьте нас благодарностями, — повторил я. — Инквизиторы — люди не гласные и смиренного сердца. Благодарите Бога на небесах, который использовал нас таким же образом, как жнец использует серп, чтобы собрать обильный урожай.

Я сел, и тогда все присутствовавшие встали и начали аплодировать. Пришлось мне вновь подняться. Вагнер рукоплескал мне с несколько зловредной усмешкой.

— Скромность, равная только великой отваге и большому сердцу! — с пафосом воскликнул бургомистр, перекрикивая овации.

— За Кобриц! — я поднял бокал, ибо хотелось, наконец, выпить, а не обмениваться любезностями, да состязаться в речах.

— За Кобриц, за Кобриц, — подхватили все, а потом равно за инквизиторов, за Службу…

Честно говоря, это было приятно, поскольку, поверьте, редко случается, чтобы так искренне и радостно пили за здоровье инквизиторов. Мы, служители Святой Службы, люди достаточно умудрённые, чтобы не ожидать, будто все нас будут любить и понимать. Но временами даже в наших скорбящих сердцах рождается тоска по тому, чтобы те, кому мы отдаём столько любви, ответили бы подобным же чувством. К сожалению, семей еретиков или колдуний обычно хватало лишь на то, чтобы явно или тайно проклинать инквизиторов. Вместо того, чтобы радоваться тому, что святое пламя костра очистит грешные души их близких, а огромные страдания, которые испытают, позволят им через столетия, проведенные в чистилище, узреть, наконец, полный хвалы лик Господа. А ведь без нашей любви и помощи были бы прокляты на века! Увы, люди обычно не понимали, что злом является не хирург, но сгнившая ткань, которую тот же хирург вырезает ланцетом.

*

У мужчины, который подошел ко мне, были седые, редкие волосы, ястребиный нос и маленькие, близко посаженные глаза. Одетый в чёрный кафтан с рукавами-буфами[15],он напоминал старую, опечаленную птицу, которая вот-вот начнет искать у себя в крыльях. Но от острого взора вашего покорного слуги не могло укрыться то, что на пальцах этого человека красовались перстни с глазками драгоценных камней, а бархатный, вышитый золотом камзол, по-видимому, стоил, по крайней мере, столько, сколько неплохая клячёнка.

— Магистр Маддердин, можно вас на пару слов? — Я ожидал голоса скрипучего или писклявого, ибо такой бы подходил к его физиономии, меж тем, голос у мужчины оказался спокойным, низким, с приятным тембром.

— Покорнейше к вашим услугам, — ответил я, вставая из-за стола.

Вагнер с двумя советниками как раз распевал песенку авторства несравненного трубадура Педро Златоуста. Как всегда, она была, по меньшей мере, малоприличной, и присутствовавшие в зале дамы притворялись, что ничего не слышат. Что было непросто, учитывая, как громко Вагнер выкрикивал отдельные строфы. Во всяком случае, он настолько был увлечён пением, что даже не заметил, как я ухожу. Мы приостановились в передней.

— Меня зовут Матиас Клингбайл, господин Маддердин, и я торговец шелками из Регенвальда[16],— начал мой новый знакомый.

— День пути от Равенсбурга, не так ли? — я прервал его.

— Может, полтора, — пробормотал он.

— Чем могу вам служить?

— «У ней тело, как снег бело, дрожала, когда палку кидал я», — пение Вагнера пробилось через шум, и у меня создалось впечатление, что автором этой песни был уже не Педро.

Однако мы не услышали продолжения. Я глянул в дверь и увидел, как мой собрат, почувствовав слабость, со всей вежливостью встал из-за стола (чтобы не смущать собравшихся), но, к несчастью, силы его подвели, и он выложил переваренный ужин и переваренную выпивку на колени некой достойной матроне, жене городского советника. Потом он выблевал еще раз, на сей раз обрызгивая плечо и голову самого советника, пока, наконец, радостно не воскликнул:

— Как там было дальше? Я отвернулся.

— Прошу прощения, — я обратился к моему собеседнику. — Продолжайте, сделайте милость.

— Мой сын, — он вздохнул, словно само слово «сын» наполняло его горечью, — два года назад был осуждён и заточён в тюрьму за убийство одной девушки. Единокровной сестры[17]одного из советников, человека богатого, жёсткого, имеющего большое влияние и много лет ненавидящего мою семью. Бог одарил меня коммерческими способностями, но, несмотря на то, что у меня есть деньги, я ничего не могу сделать, чтобы его спасти… И поверьте мне: я пытался.

— Ну, да, золотой ключ открывает не все ворота, — сказал я. — Особенно такие, которые закрыты на висячий замок людского гнева.

— Хорошо сказано, — согласился он. — Мой сын невиновен. Я не верю, что он мог обидеть ту девушку. Единственное, что мне удалось, это спасти его от петли. Вот только десять лет в нижней башне[18]никто не выдержит.

Родные никогда не верят в преступления, совершённые их близкими. Так было, есть и будет. Матиас Клингбайл не был, в данном случае, исключением, а то, что в его голосе я слышал горячую уверенность в себе, ничего не меняло. Но он был несомненно прав относительно наказания нижней башней. Никто не выдержит десяти лет, проведённых в ней. Болезни, грязь, холод, сырость, голод и одиночество пожирают хуже крыс. Я видел больших, сильных, молодых мужчин, которые после года или двух, проведенных в нижней башне, выходили за ворота тюрьмы согбенными, скрюченными старцами.

— Весьма вам сочувствую, господин Клингбайл, но соблаговолите объяснить, почему именно ко мне вы обращаетесь с этой проблемой? — спросил я. — Служба не занимается уголовными делами, если это не касается преступлений, связанных с нападками на нашу святую веру. А в данном случае ведь об этом и речи нет.

— Знаю, — ответил он. — Но не могли бы вы приглядеться к делу? Вы человек учёный, сумеете отсеять зерно правды от плевел лжи.

Я не знал, старается ли он снискать мою симпатию или действительно так думает. Однако, было именно так, как он говорил. Инквизиторов обучали трудному искусству познания человеческих сердец и умов, что в большинстве случаев позволяло безошибочно распознать правду.

— Господин Клингбайл, городские советы и суды проявляют неудовольствие, когда Инквизиция интересуется делами, которые не должны её касаться. Да и моё начальство, несомненно, не будет в восторге от того, что я, вместо того, чтобы преследовать иноверцев, еретиков и ведьм, занимаюсь обычным убийством.

Святую Службу не волновали гнев, недовольство или жалобы даже богатых, влиятельных мещан (гораздо больше нам приходилось считаться с дворянами, особенно с теми, кто высокородного происхождения), но одним было положение официального посланца Инквизиции, а совсем другим — инквизитора, пытающегося совать нос не в свои дела и занимающегося частным дознанием. Ситуация менялась на противоположную, когда инквизитор натыкался на явные следы занятия колдовством или ереси. Тогда он мог взять власть над городом именем Святой Инквизиции. Однако, если он делал это неосмотрительно, нерасторопно или из низких побуждений, то мог быть уверен, что получит по заслугам за свои деяния.

— Немало заплачу, господин Маддердин, — Клингбайл понизил голос, хотя в пиршественном зале пели так громко, что никто не был бы в состоянии нас услышать. — Толькособлаговолите взяться за дело.