Эвервилль

— Я соскучилась, — сказала она, поглаживая его.

— Три дня прошло, — отозвался он. — Я с ума без тебя сходил.

Он сел на край кровати, притянул ее к себе на колени, развел колени, и ноги Фебы тоже разъехались. Его рука по гладила ее живот.

— Ох, детка, — сказал он, — вот что мне нужно. — Он играл с нею, входя и выходя из нее. — Какая горячая у тебя штучка, детка. Она у тебя чертовски горячая…

Ей нравилось, когда он так говорил. Когда они оказывались вместе, ей хотелось и слушать, и говорить непристойности: они были ей внове и распаляли ее.

— Я буду трахать тебя, пока ты не сойдешь с ума. Ты хочешь?

— Да.

— Скажи это.

— Я хочу, чтобы ты трахал меня… Дыхание ее прервалось.

— Говори.

— …пока…

— Да.

— …пока я не сойду ума.

Она потянулась к пряжке его ремня, но он отвел ее руки, повернул ее спиной, лицом в стеганое одеяло, задрал платье, стянул трусики, а она подалась назад:

— Дай сюда твой член.

Он оказался у нее в руках, твердый и горячий. Она при жала его к себе. Джо подождал две секунды, а потом скользнул внутрь.

3

В крохотной комнате фестивального комитета, расположенной над торговой палатой, Ларри Пауэлл смотрел на Кена Хэгенеинера, который зачитывал полный перечень всех подготовленных к выходным мероприятий, но не слышал ни слова. Он был занят мыслями о поездке домой в Монтану, куда собирался через неделю.

А внизу Эрвин Тузейкер ждал появления Дороти Баллард — она пошла выяснить, кто проводит его в здание ста рой школы, где хранилась коллекция Исторического общества. Ему нужно было немедленно проверить кое-какие данные. Дожидаясь ее возвращения, Эрвин разглядывал полоски пожелтевшей бумаги на оконных рамах, еще сохранившие блестки рождественской мишуры, и выцветшие фотографии предпоследнего мэра в обнимку с близнецами Битани. Он вдруг подумал: ненавижу этот город. Как я до сих пор этого не понимал. Ненавижу.

А снаружи, на Мейн-стрит, молодой человек по имени Сет Ланди — ему только что исполнилось семнадцать, и ни кто его еще ни разу не целовал — вдруг встал как столб по среди тротуара около «Пицца-плейс» и прислушался к звукам, какие в последний раз слышал в пасхальное воскресенье: стук крохотных молоточков, доносившийся с небес.

Он задрал голову, глядя в небо, потому что трещины обычно появлялись именно там, но синева оставалась безоблачной. Озадаченный, он изучал небо пятнадцать минут, в то время как собрание фестивального комитета наконец-то за круглилось, Эрвин принял решение обнародовать правду для как можно большей аудитории, а где-то на краю города, в доме за задернутыми шторами, Феба Кобб начала тихо всхлипывать.

— В чем дело?

— Не останавливайся.

— Ты же плачешь, детка.

— Все в порядке. Я сейчас буду в порядке. — Она обхватила его ягодицы и прижала к себе, и тут три слова, которые она так старательно держала в себе, сорвались с языка: — Я люблю тебя.

Господи, зачем она это сказала? Теперь он ее бросит. Сбежит и найдет себе другую, которая не будет говорить про любовь, когда ему всего-то и надо, что трахнуться после обе да. Помоложе, постройнее.

— Прости. Мне очень жаль, — сказала она.

— Мне тоже, — отозвался он.

Вот оно! Сейчас он кончит и сразу же уйдет.

— То, что у нас с тобой происходит, добром не кончится.

Он говорил, не останавливаясь, продолжая ее любить, и это было такое блаженство, что ей показалось, будто она чего-то не поняла Не может же он иметь в виду…

— Я тоже тебя люблю. Ох, детка, я так тебя люблю. У меня порой даже голова кругом. Все будто в тумане, пока я не попадаю сюда. Вот сюда.

Это была бы очень жестокая ложь, а он не жесток, она это знала. Значит, он говорит правду.

Господи, он ее любит, он ее любит, и пусть на их головы теперь обрушатся все на свете несчастья — ей наплевать.

Она решила повернуться, чтобы видеть его лицо. Маневр был трудный, но у него в руках ее тело делалось другим, сильным и послушным. Пришло время тех поцелуев, чей вкус она ощущала потом весь следующий день: от них горели губы и болел язык, пробирала дрожь и хотелось кричать. На этот раз между ними были еще и слова, обещания вечной верности. И дрожь рождалась в таком месте, которого нет ни в одной книге по анатомии из книжного шкафа доктора. В невидимом безымянном месте, которого никогда не коснутся ни Бог, ни болезни.

— Ох, чуть не забыл, — сказал Джо, когда они одевались, и полез в верхний карман комбинезона, — Я хочу, чтобы у тебя это было. А после сегодняшнего… это особенно важно.

Он протянул ей фотографию.

— Моя мать, брат Рощ он у нас младший, и моя сестра Норин. А это, да, это я. — На фотографии он был в форме и просто сиял от гордости. — Хорош, правда?

— Когда это сняли?

— Через неделю после конца учебки, — сказал он.

— А почему ты не остался в армии?

— Долгая история, — проговорил он, и улыбка его по гасла.

— Ты не… — Ее прервал телефонный звонок. — Черт! Не буду отвечать.

— Вдруг что-то важное.

— Ага, Мортон, — ответила она. — Не хочу с ним сейчас разговаривать.

— Нам же не нужно, чтобы он начал подозревать, — за метил Джо. — По крайней мере, до тех пор, пока мы не решим, что нам делать.

Она вздохнула, кивнула и быстро пошла к телефону, крикнув ему на ходу:

— Нужно обсудить это поскорее!

— Как насчет завтра? В то же время?

Она согласилась и подняла трубку. Звонил не Мортон, а Эммелин Харпер, возглавлявшая Историческое общество, — истеричная дамочка с непомерным чувством собственной важности.

— Феба…

— Эммелин?

— Феба, я прошу тебя об одной услуге. Сейчас звонила Дороти, кому-то там нужно в школу посмотреть документы. Я сейчас не могу пойти, но, может быть, ты будешь ла почкой?

На языке у Фебы вертелось «нет». Но тут Эммелин сказала:

— Это наш замечательный адвокат мистер Тузейкер. Ты ведь знакома с ним?

— Да. Познакомилась пару лет назад.

Холодный как рыба, вспомнила Феба. Но возможно, как раз сейчас ей не стоит упускать возможность побеседовать с человеком, разбирающимся в законах. Можно осторожно спросить у него про развод. Вдруг он расскажет что-нибудь полезное.

— Я не сомневаюсь, что ему вполне можно доверять… В том смысле, что он, конечно, не украдет экспонаты, но кто-то все равно должен показать, где что лежит.

— Ладно.

— Он ждет в торговой палате. Могу я позвонить и сказать, что ты будешь минут через двадцать?

III

1

С момента своего основания в девятьсот семьдесят втором Историческое общество Эвервилля использовалось в качестве склада вещей, имевших отношение к прошлому го рода. Один из первых и самых ценных подарков преподнес обществу Хьюберт Нордхофф, чья семья владела заброшен ной ныне мельницей в трех четвертях мили от города по до роге на Молину. Три с половиной десятилетия, с восемьсот восьмидесятого по девятьсот пятнадцатый год, мельница Нордхоффа обеспечивала работой большую часть населения Эвервилля, к немалой выгоде ее владельцев. Они тогда построили особняк в Сэлеме и еще один в Орегон-Сити, хотя в те времена кроме мельницы у них была лишь ткацкая фабри ка — потом они ее продали, вложив деньги в лесоторговлю, в недвижимость (по большей части в Портленде) и даже, по говаривали, в оружие. Когда Хьюберт Нордхофф преподнес обществу в дар без малого тысячу фотографий, запечатлевших жизнь на мельнице, а также ряд памятных реликвий, это расценили как акт запоздалого раскаяния за внезапное дезертирство прадеда Тот вдруг взял да и сбежал, закрыв мельницу, и тем самым поставил на грань экономического краха весь город.

После подарка Нордхоффа пошли и другие, уже поскромнее. Семнадцать акварельных пейзажей — милых, хотя и слабоватых, кисти жены первого в Эвервилле дантиста — висели теперь в рамках на стенах в старой школе (отремонтированной за счет X. Нордхоффа). Набор тростей с резными головами фантастических животных работы Милиуса Биггса, одного из самых больших оригиналов города, расположился в стеклянной витрине.