Летучий голландец

– Обязательно буду, – отвечает он и – по-деловому: – Есть кому нести гроб?

Я до сих пор думаю о Бете как о живом человеке, и это слово «гроб» припечатывает меня к земле.

11

О похоронах – не буду. Это свыше моих сил. Как-то я все это выдержал, но как – словами не расскажешь.

Скажу только, что Гаммы все-таки не было, и я нес гроб, и опять – в последний раз – было «Альфа плюс Бета».

У Гаммы случился гипертонический криз. Верно, не просто так у него румянец – кровь приливает к голове.

Бета ушла куда-то в подпол, а затем, наверное, в небо. Когда мы возвращались, труба крематория исправно зачерняла небо густым жирным дымом.

12

Насчет Бетиной скрипки неожиданно все выяснилось довольно скоро.

Узнав о смерти Беты, дирижер оркестра Дома ученых разболелся. Я потом понял: привык видеть ее перед глазами, она ведь сидела за первым пультом.

Дирижер этот был человеком примечательным: Леонид Пятигорский, брат знаменитого американского виолончелиста Григория Пятигорского. Был у них и еще один брат-музыкант, взявший фамилию Стогорский, но, как кто-то пошутил, качество исполнения от количества гор не зависит. Наличие легендарного брата-эмигранта создавало вокруг Леонида, скромного дирижера любительского оркестра, некий романтический ореол. К тому же он хромал, но не слегка, как лорд Байрон, а довольно сильно. Какая-то была у него серьезная болезнь, и ему сказали, что он рано умрет. Но он все держался на плаву. Музыкантом он был талантливейшим, и только эта болезнь помешала ему возглавить хороший профессиональный коллектив. Чувствовал ли он себя неудачником? Может быть; во всяком случае, в этом была одна из причин его раздражительности.

Особенно яростен он был, собрав оркестр на репетицию через две недели. Пошел и я – мне позвонили, и я неожиданно для себя собрался. Не могу сказать, что я уже пришел в себя, но все же мог что-то делать, хотя и механически. Пятигорский буйствовал, всех ругал, первым и вторым скрипкам, игравшим piano, крикнул: «Что вы там чешете? – и потом добавил зло, обращаясь к кому-то: – Ну что, не помогает новая скрипка?»

Я навострил уши. После репетиции я подошел к концертмейстеру, старику Крону, и спросил, у кого это новая скрипка. Скрипучий Крон повернулся всеми шарнирами своего негнущегося профессорского торса, уставил на меня слепые стекла узких очков без оправы и наконец показал смычком куда-то в глубь: «У Марианны».

Марианну я знал. Ее знали все. Не потому, что она хорошо играла, как раз наоборот. Но она старалась. Эта приземистая полная женщина всегда и во всем прикладывала максимальные старания, играла закусив губу, и капельки пота блестели у нее на лбу. Вот так же старалась она не так давно выйти замуж, и перипетии этой истории обсуждал весь оркестр. Наконец событие совершилось, однако с новым мужем Марианна не очень ладила, они то ссорились, то мирились.

Услышав мой вопрос про скрипку, Марианна запрокинула голову и закокетничала:

– Ах, вы уже знаете… Вы, должно быть, не сводите с меня глаз…

– Ну, так все-таки у кого вы ее купили?

– У Беты, – сказала она обиженно. – За день до того, как… И что тут такого? Я все заплатила сполна!

Извинившись, я направился к выходу. Понятно: они с мужем в очередной раз помирились и он дал ей денег на скрипку. А она, бедная, думает, что на хорошей скрипке начнет хорошо играть…

Но Бета… Зачем она продала инструмент? Понадобились деньги? Или скрипка навевала болезненные воспоминания о матери? И мне почему ничего не сказала?

13

А кстати, где деньги? Тетя Маня в квартире ничего не нашла. Неужели Бета успела положить их на сберкнижку? Не похоже на нее – вряд ли можно назвать ее предусмотрительной. Но не потеряла же она их?! Ничего не понимаю. Или не хочу понять?…

И живу где-то внутри себя, соблюдаю обычный свой дневной распорядок, по воскресеньям хожу на репетиции оркестра, занимаюсь с Вассиным Васей. Боли уже не чувствую, потому что ее нельзя чувствовать, если целиком состоишь из боли.

Однажды – больше чем через месяц (у меня теперь один отсчет времени, вернее, невремени) – Васса спрашивает:

– Ну, вы уже, конечно, разобрались, в чем там было дело?

Я говорю, что нет.

Она долго смотрит на меня и спрашивает:

– Вы не понимаете, как все произошло?

– Не понимаю.

– Нет-нет, вы понимаете.

Ночью, ворочаясь, прежде чем заснуть, я отдаю себе отчет: я действительно понимаю. Понимаю то, что в голове не укладывается: я вполне уверен, что Гамма после несчастного случая обшарил квартиру и взял деньги.

14

Но не могу же я донести на него! Что бы он ни сделал, не могу.

Однако, когда вижу его в очередной раз на репетиции, не выдерживаю:

– Знаешь, я хочу с тобой поговорить.

– Говори, – легко улыбается он.

– О деньгах.

Он удивлен: такого ответа он меньше всего мог ожидать от меня, бессребреника с самого детства, с той самой кисловодской трешки.

– О Бетиных деньгах, – конкретизирую я.

Он долго смотрит на меня и соглашается:

– Давай поговорим. Но не здесь.

– После репетиции.

– Нет. Этот разговор возможен только в одном месте – у Беты.

Теперь уже удивлен я.

– Потом поймешь, – поясняет он.

Говорю ему, что надо взять ключ у тети Мани.

– Возьми. Я тебе позвоню.

Он удивительно спокоен, почти безмятежен. Только вот улыбка хитроватая – с такой улыбкой он обычно обыгрывает меня в шахматы.

15

Внешние люди – это совсем, совсем не то, что внутренние люди. Внешние говорят для других, а слышат лишь самих себя. Внутренние же люди не говорят ничего, они слушают ветер и ветви, ручьи и руки, осень и озимь, а потом складывают это все в дальней комнате. Для слов во внутреннем человеке есть другая комната, ближняя. Холодные слова там хранятся в холодильнике, теплые – вокруг сердца. Потому что у внутреннего человека есть сердце – маленькое и зябкое, как все сердца. И оно не греется у костра трескучих слов, как сердце внешнего человека.

Иногда эти двое встречаются, внешний и внутренний человек, и люди думают, что им хорошо друг с другом: внешний человек может поговорить, внутренний – помолчать и послушать. Они не знают, что внутренних людей переполняют слова, невысказанные слова, и от этого болит у каждого из них его маленькое зябкое сердце.

16

В троллейбусе у меня действительно начинает щемить сердце. Хорошо еще, щемит, а не болит непрерывно, как совсем недавно, после…

Вспоминаю, как переживала Бета, когда однажды такое случилось со мной при ней, и тоже в троллейбусе. Вернее, тогда у меня ничего не болело и не щемило, но Бета вдруг спросила:

– Тебе плохо?

– Вроде бы нет. А что?

– Да у тебя губы синие!

Я прислушался к себе и ощутил некоторую неуверенность: а вдруг со мной и в самом деле происходит что-то страшное? Мне стало немного не по себе.

– Синие? – переспросил я.

– Теперь уже почти фиолетовые. И щеки совсем белые.

Тут у меня действительно закололо сердце – наверное, со страху. Я бы посмотрелся в зеркало, но зеркало в троллейбусе лишь одно, сбоку – перед водителем. Я не стал останавливать троллейбус и просить водителя дать мне взглянуть на мои губы и уши.

– А что у тебя с глазами! – почти вскрикнула она. – У тебя же зрачки широкие, как у покойника…

Очнулся я на полу троллейбуса. Какая-то полноватая дама, как оказалось, медсестра, энергично прижимала мою голову к моим же коленям.

– Я тебя, кажется, напугала, – смущенно сказала Бета. – Извини…

И потом еще много раз извинялась.

17